Твой интерес к Донбассу возник задолго до военного конфликта в этом регионе. С чем он был связан?
Мой отец родом из села Ялта Донецкой области. Это поселение тех крымских греков, которых когда-то выселили в Приазовье. Потому-то, собственно, и село, в котором он родился, было названо Ялта – в честь большой Ялты. К сожалению, я там ни разу не был. Но я ходил в донбасскую школу в чернобыльский год, в Дзержинске. Кроме того, я с этим регионом как-то ментально связан… Он непростой, но там есть, с другой стороны, какая-то открытость, честность, прямота, которую я нигде и никогда не встречал.
Эти качества отличают и музыку Прокофьева, которую ты очень любишь.
Да, и я чувствую эту музыку на каком-то интуитивном уровне. Я к ней от практики пришел. Всегда, когда дирижировал Прокофьева, получалось более удачно, чем что-то другое. Сначала это как-то бездумно происходило, а потом начал задаваться вопросом: а почему? Бывает, дирижируешь – все правильно делаешь, а оркестр тебя не воспринимает. А в Прокофьеве всегда было наоборот: вроде бы, ничего особенного я и не совершаю, а оркестр тянется ко мне. Не могу объяснить.
Десять лет назад, когда я еще числился начинающим дирижером,меня пригласил Страсбургский оркестр, а в программе была сюита из балета «Ромео и Джульетта». И так здорово она пошла, что после концерта мне сразу предложили стать главным приглашенным дирижером этого оркестра.
С Борнмутским симфоническим мы записали все прокофьевские симфонии, а также все ранние произведения, которые он записал до отъезда из Донбасса. Финал детской симфонии, небольшие оркестровые пьесы «Осеннее» и «Сны» и два хора на слова Бальмонта – все оркестровые произведения до 1910 года.
Какая из его симфоний у тебя любимая?
Наверное, Вторая. Она самая бешеная и самая непонятая из всех его симфоний. Ну, и одна из самых гениальных, думаю. Здесь он ни на что не опирается, все делает, как ему чувствуется, прет, как танк. В этой музыке нет никаких сомнений – получится или не получится, хорошо будет публике, удобно, или нет. Вторая симфония, конечно, непростая – как для слушателя, так и для дирижера, но кайф невероятный.
Ты мне как-то говорил о желании делать проекты на Донбассе, в соляных шахтах, например. Какие-нибудь из идей материализовались?
Я до последнего хотел снять фильм о детстве Прокофьева, даже всерьез зацепил им Фонд Ахметова, собрал целую группу людей из Борнмутского университета, готовую выезжать на Донбасс на съемки. Последний разговор с сотрудницей Фонда состоялся в январе 2014, во время Майдана, она тогда еще сказала: «Ой, у вас там такой ужас в Киеве творится, а у нас так тихо, вообще не хочу в Киев ехать».
Почему фильм нельзя снять сейчас? Насколько я знаю, Красне, село Прокофьева, на свободной территории осталось.
Да, но, видишь ли, англичане туда сейчас не поедут. Хотя, возможно, именно сейчас и нужно было бы снять этот фильм.
Что тебя заинтересовало в тематике Донкульта? Почему ты решил поддержать этот проект?
На примере своего папы я видел, что к нему всегда было какое-то странное отношение среди коллег, проявлявшееся даже в мелких вещах. Вспоминая об украинских композиторах, его редко называли в их числа – я не мог для себя этого объяснить. Его то евреем считали, то караимом, и рядом со «своими» Станковичем или Скориком он всегда выглядел чужаком. Мне кажется, у украинцев есть такой комплекс «свой - не свой».
Меня всегда удивляло, почему художников оценивают не по творчеству, а по другим признакам – происхождение, место рождения… Страна должна себе автоматически приписывать достижения ее граждан. Почему же у нас этот процесс вывернут наизнанку?
Поэтому Донкульт для меня – это еще один способ подвинуть наше общество в сторону от каких-то языковых и территориальных понятий. Способ просто посмотреть чистыми глазами друг на друга и признать, что Украина – действительно многоплановая страна. Те люди, которые пытаются ее под одну планку подогнуть, – спекулянты или политики.
Большую часть времени ты проводишь за рубежом. Расстояние дает тебе определенный угол обзора украинской культуры. Чувствуешь ли ты, что начал относиться к ней иначе?
В какой-то мере – да. Но я чувствую, что мой личный процесс интеграции в украинскую культуру идет параллельно с общей интеграцией самой страны в свою же культуру. Мы до сих пор не вписали многих выдающихся авторов в собственную историю, смотрим на них в какой-то задумчивости. Например, Гоголь или Прокофьев – все-таки «наши» или нет?
Во многом это происходит оттого, что деликатный языковой вопрос не разрешен до конца. Сейчас, в ходе подготовки концерта в рамках Донкульта, я столкнулся с проблемой прочтения текстов Сковороды. Его «Сад божественных песней» нужно читать с русским или украинским акцентом? Как транскрибировать все яти? Я сначала полез на форумы – ясно, что там рукопашные бои между россиянами и украинцами. Тогда позвонил в Институт литературы Академии наук и начал консультироваться у заместителя директора, который в теме, и мы с ним прямо по разным фрагментам текста прошлись. После этого текст, который мне прежде казался совсем русским, вдруг по-особенному и очень близко зазвучал. Мягче, что ли.
Что это за язык, которым писал Сковорода? Какая-то смесь или он следовал своему принципу «свет ловил меня и не поймал»? Может, он специально пользовался таким языком, который можно читать как в русском варианте, так и в украинском – непонятно. Если открыть русскоязычную Википедию, то всюду – родился, учился, жил – в скобках будет стоять Российская империя, в украиноязычной черным по белому написано, что он украинский философ.
И что Украине с этим делать? Во-первых, нерешенные внутренние вопросы. Во-вторых (и это плавно вытекает из первого) не ясно, какой месседж нужно транслировать наружу. Нужно ли сражаться за то, чтобы доказать всему миру, что украинское – не российское?
Внутренне, для себя я ответ на этот вопрос нашел. Конечно, Сковорода – украинский философ, а Гоголь – наш писатель. Ты посмотри на его произведения – в них все пропитано украинскими сюжетами, темами, символикой, любовью к этой земле. Но – да – писал он по-русски. И нужно признать, что это такой исторический феномен – есть произведения, которые являются украинскими, хоть и написаны по-русски. Для меня тоже русский – родной язык. Так что, я не украинец? На меня наша диаспора всегда смотрит как-то искоса, низко голову наклоня. Свой или не свой? Я ведь свое имя латиницей записываю как Kirill Karabits (давно так решил и даже не знаю, почему), и из-за этого на меня смотрят как на чужака – потому что Kirill, а не Kyrylo. Потом уже, когда я с ними заговариваю по-украински, меня с трудом признают, но это не происходит сразу.
Есть какой-то внутренний конфликт, который нам всем нужно разрешить, иначе Украины просто не будет. Правильней было бы сказать, что я бы хотел, чтобы мои дети разговаривали по-украински, чтобы это был их родной язык. В то же время, я сам не могу забыть свое русскоязычное детство и русскоязычную школу, или притвориться, что этого всего не было. Не могу и не хочу. Так же нужно признать все те вещи, которые относятся к Украине, но происходили, например, в Польше, или в диаспоре. Сколько живет людей за рубежом, сколько там всего происходит! Это ведь тоже украинская культура. При этом, само собой, нужно работать над статусом украинского языка – да, безусловно, он должен быль главным, но не нужно ставить его на трон силой. Украину необходимо сделать модной, популярной страной, а украинский нужно сделать модным языком, чтобы люди хотели на нем говорить и считали своим преимуществом то, что они знают украинский.
Культура – это то, что отличает украинца от русского. И больше ничего.
Считаешь ли ты, что должно быть агрессивное лоббирование культурных и языковых интересов?
Агрессивное лоббирование в нашем случае не сработает, потому что как бы агрессивно мы не лоббировали, Россия масштабнее, у нее больше денег и пиар-возможностей. И если мы будем заниматься агрессией, эту игру мы проиграем.
Ты – один из главных лоббистов украинской музыки за рубежом. Какие произведения отечественных авторов тебе хотелось бы исполнить на Западе?
На этой неделе буду дирижировать уже упомянутого «Тараса Бульбу» с оркестром театра Финиче в Венеции. И я бы очень хотел после Яначека сыграть Увертюру из оперы Мыколы Лысенко «Тарас Бульба». А если по-крупному, то очень хотелось бы к Лятошинскому подобраться.
Какое у тебя вообще к нему отношение? Для меня Лятошинский – это точка отсчета симфонической музыки в Украине.
Безусловно, для меня тоже. Ревуцкий – тоже очень талантливый человек, очень. Но, конечно, Лятошинский для меня – №1. Да, это именно так, как ты сказала – точка отсчета. Я уже играл Лятошинского – с тем же I, CULTURE играли «Гражину». С большим успехом, кстати. Но для того, чтобы поднять Лятошинского всерьез, не хватит одного исполнения. Нужно спланировать целую концепцию, понять, каким образом поставить его на карту. Это реально сделать, просто одного исполнения недостаточно. С Прокофьевым легче, потому что его знают. А если я сейчас скажу, что хочу записывать симфонии Лятошинского, это для меня будет контрпродуктивно. Я ищу правильный подход.
Знаю, что ты любишь работать с молодежью, но в то же время не припомню, чтобы кто-то приглашал тебя провести мастер-классы в Украине. При этом состояние дирижерской школы у нас печальное.
Понимаешь, школа – это то, во что необходимо постоянно делать инвестиции, иначе она просто иссякает. Мы до какого-то момента пользовались советскими достижениями, и профессура была родом из той эпохи. Я сейчас с консерваторией напрямую не связан, но мне кажется, что на смену этому поколению, которое уже отходит, не приходит никакое новое. Тот костер, который когда-то горел, медленно тлеет. Ничего не инвестируется в будущее, не приглашается профессура в консерваторию. Ведь столько есть наших специалистов, достигших чего-то за рубежом, почему же они не появляются в Киеве, не дают мастер-классы? Почему нет круговорота вокруг консерватории? Все держится на нескольких именах. Сейчас, если ты попросишь меня назвать какого-то достойного хорового дирижера из консерватории, я, к сожалению, даже не смогу тебе ничего назвать.
Раньше, например, были такие монстры, как Венедиктов или Петриченко, в симфоническом дирижировании – Гнедаш, Кофман. Это выходцы из Украины, имевшие свои оркестры, они состоялись как дирижеры. А сегодня что? Ничего не происходит.
Я бы с удовольствием провел мастер-классы в Украине, но меня никто никогда и никуда не приглашал. Хотя дело даже не во мне. Почему, например, такие люди, как Анатолий Кочерга не преподают в консерватории? Почему? Вот это печально.