В «Искалеченном мифе» смотреть в лицо Истории — все равно что смотреть в лицо трагедии. Смотреть и не отрывать глаз, приучая себя к выносливости. Выносливость при том не столько сюжетную, сколько в необходимости держать в уме все акты зрительного согласования вопроса «а что мы, собственно, помним», находясь в одном выставочном пространстве. Вариантов в нем было достаточно.
С одной стороны есть Бруно Шульц и его «Книга идолопоклонства». Мазохистскую графику Шульца вряд ли можно считать источником коллективной памяти, это скорее память о памяти, при том — остро индивидуальной. Поэтому угольные работы Кадана — это вариация вариаций Шульца, память, которая прошла настолько много фильтров, что превратилось в пространство свободной образной аранжировки.
С другой — такая аранжировка все же не доходит до того предела, когда история пишется языком эвфемизмов. Но это и не «рассказ на тему истории» от имени общей эрудированности, «объективности» в стиле Ранке (историка, превозносящего смысловую власть архивов и «истории, какой она была самом деле») и назидательного здравого смысла. Да, это «шизоидное конструирование нарратива, внутри которого все согласовывается по своим, особым правилам» со слов самого Никиты. Да и должна ли память вообще обладать претензией на универсальность?
Образы Кадана/Шульца — вид призраков, с которыми приходит травматическое минувшее. Это то, что Татьяна Яблонская в своих дневниках называла «осколками зеленых абажуров», которые она находила в детстве на земле. Это случайная находка, которая на момент нахождения лишена имени владельца, адреса пребывания или адреса назначения. Осколок имеет ценность исключительно индивидуально-символическую, его ценность подтверждается только в том случае, если ты обращаешь на него взгляд и этим самым «лечишь больной образ» от забытья, выражаясь по-гройсовски.
Именно в этом контексте и следует воспринимать своеобразную ось экспозиции в The Naked Room — кусок фасада дома в Дрогобыче времен Шульца и плеть рядом с ним. Камень и плетка, — грубая роскошь ритуала в нарочито-абсурдном предложении хлестать камень, пока он не закричит. «Это то самое молчащее прошлое, которое не стало историей». Оно могло стать историей города и остаться в своем локальном контексте — но в итоге получился десятилетиями игнорируемый камень, который смог заговорить в выставочном контексте.
Есть еще и третий взгляд на происходящее в зале. Эта серия работ Никиты с кричащими и убегающими женщинами, их черными чулками, которые крепко-накрепко врастают в память наравне с фотографиями женщин львовского погрома 1941 года. Черные чулки — двойной образ эротизированого и насильственного, подобно образу-оси выставки Play.Pause.Stop Алины Копицы — силиконового стула на постаменте. Он равным счетом и фетиш, и символ нарушенной сексуальной сделки.
Все эти изображения — измененная, злая и отторгающая красота. Зло может и не вызывать эмоций, можно лишь наблюдать за красотой его формы. Что в изображениях Шульца, что Кадана «фетишисткие картинки» хороши не только своими внешними признаками, они — свидетельство исключительной ценности добровольно выбранной тьмы своими авторами. Продолжение и трансформация Каданом мазохистской линии Шульца — подтверждение принципа: прошлое — не то, то прошло, а то, что сумело быть частью настоящего.
Ведь всегда есть вариант уклониться, сделать те или иные сюжеты прошлого невидимыми и несуществующими. У беньяминовских разбросанных руин истории есть эта прерогатива выбора — обернуть свой взгляд на них или нет. Именно поэтому такой взгляд невозможно пропагандировать. Это та ситуация, когда всякие коллективные идентичности постепенно отходят от нас и мы пытаемся формулировать имена травмы без заведомого терминологического давления от окружающей нас смысловой среды. Чувства словесно не извлекаются «на злобу дня», они приходят без имени, без обозначения и без адресата.
Это и не позитивная борьба с травмой в разрезе так называемой «новой этики» — ровно так же как и не призыв этой травмы избежать, это, скорее, предложение поместить себя внутрь ее и закалять свое историческое чутье. «Это ловля исторического воздуха, а не отрисовывание законченных образов». Эта воображаемая солидарность с мертвыми не возникает по национальному признаку. Сходный посыл объединяет «Искалеченный миф» с проектами Никиты недавних лет: «Кости перемешались», «(не)означені» и «Повторение забывания».
«Травма и триумф — две главные точки солидаризации внутри национальной истории». Это тезис, который вполне можно противопоставить выставке в The Naked Room. Травма внутри «Искалеченного мифа» есть точка деконструкции, что высвобождает историю от линейного национального нарратива. Подобное состояние можно схватить через две историографические ситуации: начала ХХ и начала XXI века. ХХ век с его кризисом универсалистской модели истории и – как следствие — появлением проекта социальной истории, и начало XXI, которое сопровождало ясное (насколько это возможно) понимание, что все попытки выстроить линейный нарратив окончательно схлопнулись, а время завязалось в узел разнонаправленных прошлых времен. История — суть коллекционирование взглядов на эпоху, а значит — никакая новопредложенная ось истории не устоит. Даже больше: скорее всего окажется, что никакой оси и вовсе не было. Четких определений нет и не будет — как бы ты ни дозировал реальность.
Две эти иллюстрации представляют собой опыты преодоления универсальной истории как в ретроспективе, так и в проектах новых гранд-нарративов. Одно из главных манифестативных заявлений Никиты Кадана этой выставкой — предложение смонтировать такую историческую модель, во главе которой станут жертвы истории, и все последующие нарративные движения должны будут стать набором актов возмездия. Такой вариант — уже не деконструкция и не критическая ось истории, а, скорее, новая универсальность.
«Каждое настоящее раскрывает веер возможностей зафиксировать время исторично и по-новому».
«История по Кадану» — это воинствующая капитуляция. История утрачена где-то среди человеческого пепла. Истории нет, остается лишь пропасть. Задача такова: изобрести свой путь в сторону этой пропасти. Но на многое ли мы пойдем чтобы сохранить перед историей свое лицо и смотреть на нее с презрительным достоинством?
*курсивом выделены реплики Никиты Кадана во время интервью.