Владимир Самуилович, чем вообще занимается социология образования?
Например, крайне интересно выяснить, кто, какие группы, какие социальные структуры заинтересованы в создании сегодня негосударственного сектора образования? Оказывается, что узок круг таких групп. Некоторые группы очевидны – те, кто хочет и готов платить деньги за образование и имеет эту возможность – хорошо финансово обеспеченные слои населения. Но могут быть и другие группы – допустим, национально-этнические меньшинства, которые заинтересованы в создании своей системы образования, национальных школ, которые возникают как реакция на проблемы, связанные с приобщением к своей национальной культуре. Религиозные группы могут быть.
Это – институциональный аспект. Он очень интересен, как социологический предмет исследований на уровне макросоциологических исследований. Как другие институты берут на себя функцию образования? Например, тот же Интернет. Является ли он новой образовательной средой или нет? Или он только информационная среда, где есть функция просвещения и т.д. А институционально как он встраивается в систему образования? Существует ли система дистанционного образования, поддерживаемая Интернетом?
Другой предмет – это социальные функции образования. Это особое направление исследований и особая предметная область. Для социологии важно исследовать социальные функции образования. Огрубляя, можно выделить четыре.
Первая – это функция сохранения и трансляции культуры, ключевая функция образования. Много на эту тему писал Бурдье (Пьер Бурдье – французский социолог и философ – прим.Авт.). При этом можно выделить разнообразные социальные механизмы: как отбирается содержание образования, принцип фильтрации этого содержания, какие группы его фильтруют, каковы механизмы социальной цензуры, каковы механизмы блокировки определенной социальной сферы знаний, механизмы формирования помимо знаний и незнаний.
В этом смысле образование – это не только институт знаний, но и незнаний. Что-то запрещено знать, и в этом так же участвует система образования. Она табуирует определенные пласты знаний – например, знания религиозные – система светского образования их табуирует. И в этом смысле мы были абсолютно незнакомы с этой реальностью и действительностью.
Понятно, люди получали эти знания, но через другие образовательные институты или те институты, которые брали на себя эту функцию. Допустим, семья могла это сохранять и транслировать, приобщать ребенка к религии. Сама церковь, например, – религиозные организации, безусловно, в первую очередь, этим и занимались. Это очень важная и очень интересная область – вообще выяснить, как знание, которое, условно говоря, «лежит в ранце у ученика» (в учебнике, где оно представлено), как оно в него попало. Здесь важно проследить весь его социальный путь. Это увлекательнейший социологический предмет. Если это переводить в педагогику, то это проблема стандарта образования, базового компонента. Преподавать нам Шолохова, «Молодую гвардию», «Как закалялась сталь», или не преподавать? Но когда я говорю о социологии, в отличие от педагогов, мне важно показать, какие социологические и социальные механизмы лежат в основе этого отбора.
Вторая – это классическая функция, связанная с социальной дифференциацией. Про нее Питирим Сорокин говорил: функция обеспечения восходящей и нисходящей социальной мобильности. Пример: в XIX веке военное образование мог получить человек, принадлежащий к определенному сословию. Другие сословия не могли получить военное образование. Ты не дворянин – значит, не можешь. И до свидания. Это я классический пример привожу. Но если вы сегодня возьмете классные журналы и выясните социальный состав учащихся гимназий, то он будет очень серьезно отличаться от социального состава детей, которые учатся в общеобразовательных школах. И в этом плане эта функция влияет на дифференциацию самой системы образования. Заказы на дифференциацию системы образования идут не только из требований самого образования; они отвечают на запросы разных социальных групп населения. Так, можно расширять возможности слабых социальных групп, демократизируя систему образования, а с другой стороны – можно их очень сильно сужать.
Третья функция связана с профессиональной мобильностью. Это важная функция образования. Она связана с обновлением содержания образования. В силу профессиональной мобильности это требование к образованию другое, чем то, когда мы говорим о социальной мобильности. Если социальная мобильность – это своеобразные «форсунки» – то за профессиональной мобильностью лежит совершенно другая идея – и социальная, и педагогическая. Она заключается в непрерывности образования. Мы не можем в ситуации сегодняшнего мира обновляющихся знаний удерживать это базовое содержание образования. Мы должны понимать, что сегодняшний мир должен делать человека мобильным, и мы должны отдавать себе отчет, что школа должна обновлять свое содержание образования. И тогда возникает вопрос – чему учить, что закладывать в базовое содержание, и что такое школьные знания, в чем их смысл? Смысл их прост – «научить человека учиться». Потому что иначе нельзя существовать в современном мобильном, изменяющемся мире. Значит, надо научить учиться. Такие способности сформировать и дать такие знания, которые позволяют человеку самообучаться, меняя профессию в соответствии с запросами на рынке труда. Скажем, не нужны стали электрики, а нужны, допустим, механики. Значит, надо переучиваться. Человек понимает, как это делать – у него есть горизонтальные возможности переучиваться, или вертикальные – он может повышать свою квалификацию. Это образование через всю жизнь.
Какая же четвертая?
Четвертая функция всем хорошо известна – это социализация. Очень важный момент, который накладывает определенные требования на систему образования – это сообразность возрастному развитию, выстраивание зон развития, зон ближайшего развития, как сказал бы Лев Семенович Выготский. Это построение содержания образования в соответствии с возрастными потребностями, интересами. Мы же не будем Достоевского в третьем классе давать! А вот в десятом его необходимо прочитать. Здесь важны и смены матриц социальных отношений со взрослым: это родитель-ребенок, потом учитель-ученик, потом, в каком-то возрасте, очень важна другая система отношений – мастер-подмастерье.
Почему кризисный возраст – подростковый? А потому что мы оказываемся в ситуации неспособности предъявить себя ребенку через свои собственные способности. Говорить о способностях, о требованиях – мы можем. А предъявить себя – это очень трудно учителю. Предметнику особенно. Учитель литературы тогда должен показывать, что он пишет стихи либо литературные эссе, либо он где-то публикуется, либо он делает газету с детьми, но пишет там и свои статьи. И тогда к нему возникает доверие.
Старший школьный возраст – там уже другие отношения со взрослым. Это уже коллегиальность и какая-то переориентация на получение консультаций по поводу своих требований, желаний. Тогда ученик становится взрослым. Он выходит из школы с документом, который очень правильно назывался в советской школе – «аттестат зрелости». Человек заканчивает школу со сформированными представлениями. Он не только знает, что дети не рождаются в капусте, но у него есть представление о том, куда ему двигаться, куда идти работать, учиться – у него сложились свои планы и жизненные перспективы. Сегодня часто все равно, в какой институт поступать – ведь человек сдает документы в совершенно разные институты с желанием поступить. А куда – часто вообще не важно – главное перейти из одного социального положения в другое – я студент (или: «меня некоторое время не будут беспокоить»).
Какие особенно интересные данные Вы получили в ходе исследований среди школьников, студентов?
Мы в институте стараемся проводить исследования по всем подсистемам сферы образования – и по дошкольному воспитанию, и по школе, и по высшей школе, и по учительству как особой социально-профессиональной группе. Для меня социология образования – довольно широкая сфера в плане тех аспектов, которые можно исследовать.
Одна из моих книг – «Старшеклассники в мире политики». Это предмет социологии образования? Да, конечно. Потому что он связан с ценностными ориентациями человека, подростка. Почему же не предмет, если мы хотим воспитать гражданина? Значит, у него должна быть гражданская позиция в отношении современных социальных проблем, той политической реальности, в которой он живет. Это и есть будущий электорат. С чем он пришел? С какими представлениями о политической реальности, о политической жизни, о своих пристрастиях политических? Когда я написал эту книжку, то эпиграф я взял из сказки Андерсена «Голый король». Но, заметим, что это сказал мальчик, а не взрослый человек.
Часто общественный диагноз политической ситуации гораздо точнее ставит подросток, чем взрослый. Например, по результатам моих опросов подростков в 1997 году, российское общество было сориентировано на приход сильной руки, на порядок, на централизацию – то, что сейчас мы называем вертикалью. Эти общественные ориентации артикулировал подросток в 1997 году. И он в этом смысле отражал мнение своего социального окружения. Но отражал его без цензуры и нормативных ожиданий. Он, конечно, не выражал свои собственные «политические» взгляды, а выражал взгляды своего микросоциального окружения – мама с папой так думают. Но он их выражал открыто. Я потом прочитал некоторые американские исследования – они используют эту идею, анализируя мнения подростков для оценки политического состояния общества. Это очень важная социальная группа не просто экспертов, задумчиво что-то бубнящих по поводу политической реальности, а вот именно тот чувствительный зонд, который позволяет оценить общественное мнение, высказанное без самоцензуры.
Другой сюжет – это проблема чтения. Есть такой школьный предмет как литература, и есть предмет – русский язык. И поэтому проблематика чтения естественно вписывается в социологию образования. Проблема социологии детского чтения. Конечно, это исследование про культуру – это культурологическая реальность. Как и сфера образования. Это же тоже культурологическая реальность. По динамике детского чтения – что читают дети, у меня уже 35 лет ведутся исследования – с 1975 года. Масса интересных вопросов: как меняется чтение, как меняется интенсивность чтения, место школьной программы в чтении, в ценностных ориентациях, роль чтения в становлении идеалов подростка. Насколько читаемые книги, литературные персонажи оказываются в зоне тех идеалов, на которые ориентируется подросток.
Интересно, что читают сейчас? Точнее – когда дети и подростки почти не читают, что заменяет чтение?
Вы сами ставите диагноз – чтение вытесняется. Если подросток 70-х читал около 40 книг в год, то сегодня он читает около 9. Это другой читательский опыт. Сегодняшний подросток – это другой читатель, с другим набором ценностных ориентаций. То, что он читает, в основном – это школьная программа. За рамками школьной программы мало что читают. То, что не формируется мотивация к чтению, – это беда! Интерес к чтению, культура чтения, понимание письменных текстов, которые понимаются только на уровне сюжетно-событийной канвы. Это серьезные социокультурные проблемы.
Да и учителя сегодняшние – наверняка другие…
Учитель – это вообще важнейшая тема для социологии образования. Фантастически интересная социальная группа. Вообще женщины – интересный народ. Они же в основном – учителя, поскольку в сфере образования работает 85% женщин. Да, конечно, они отличаются по своему социальному статусу и по оценке своих профессиональных перспектив, по отношению к власти.
Как именно?
Учителя – это сегодня профессиональная группа, которая маргинализована: по уровню зарплаты, по уровню возможности приобщения к культуре. Вот я назвал первую функцию образования – приобщение и сохранение культуры. Если мы маргинализируем эту профессиональную группу, которая должна обеспечить это приобщение, эту основную функцию образования – то о чем здесь говорить? А та группа учителей, которая является продвинутой, ориентированной на инновации в образовании, - я говорю про Россию, может это у вас на Украине все замечательно – она оказывается наиболее неуверенной в своих жизненных перспективах.
В России как-то применяется информация, которую вы получаете в результате исследований?
И да, и нет. Она иногда употребляется профессионально, иногда – менее профессионально, иногда – квази-добросовестно. Это зависит от многого. Вот у меня был период, когда я был советником министра образования в 90-е годы. Это была высокая должность в министерской иерархии, и я был членом коллегии. Тогда это многое определяло, например: создание первой в России целевой Программы стабилизации и развития образования в России, я был одним из ее руководителей. Эта программа внедрялась, когда я находил контакты с руководителями регионов, делал по их заказам определенные исследования – смотря «глаза в глаза». Когда есть конкретные просьбы и потребности, которые требуют не ангажированности, а результата – тогда это становится интересным и может принести пользу. Но это если говорить об управленческом внедрении, через принятие управленческих решений с использованием социологических данных. Можно отойти от этого и заниматься, например, курсами по социологии образования – но это мало кого вдохновляет.
В целом система образования очень инертна. Каким образом возможны принципиальные изменения в ней?
Был такой народный комиссар по культуре и образованию Анатолий Васильевич Луначарский, который однажды издал декрет: с такого-то числа (допустим, с 20-го сентября) все театры переходят на игру по системе К. Станиславского. Это смешно. Важно понять, что реформы не реализуются одномоментно – изданием указа. Это долгий процесс. Так что – смотря какого уровня инновации, и какого уровня изменения. Есть изменения на уровне образовательных учреждений, есть изменения на уровне нормативных законодательных документов.
Мои данные показывают, что в России было много предпринято реформистских движений. Новый Закон об образовании, в нем было много правильного. Но, во-первых, не всегда с педагогами разговаривали так, что они могли это понять, поверить и принять. А это важно. И это не моя мысль, а очень умного человека – Эмиля Дюркгейма, который в 1917 году прочитал спецкурс «Социология образования», на основании которого потом и издали книгу. Главная направленность этих лекций: социология образования очень нужна учителю. Чтобы он понимал, как эта социальная сфера образования устроена. Ибо никакие реформы не произойдут никогда, если учитель не поймет, в чем тут дело, для чего они проводятся, какова цель этих реформ, в чем их ценностная значимость. Если он (учитель) их не примет, то все эти реформы так и останутся разговорами.
Томас Попкевиц, крупный американский философ, педагог и социолог, писал, что реформа и все разговоры о ней останавливаются у порога классной комнаты. Потом учителя входят в класс, и начинается процесс образования, а эта вся реформа осталась там – за дверьми классной комнаты. Вся проблема в том, чтобы учитель в класс с этими идеями реформы вошел. Это ключевой момент.
Основной участник реформ, изменений в образовании – это учитель. А если учителю сегодня говорят сегодня одно, завтра другое, плюс вся эта безответственная политическая риторика по поводу образования, когда люди, говоря о реформе, не отвечают за ее выполнение – тогда это ведет к апатии и анемии, о которой писал тот же Дюркгейм. Термин «анемия» он и ввел в социологии: это безразличие. И поэтому учителю все безразлично: Единый Государственный Экзамен – пожалуйста! Одиннадцать лет обучения – хорошо, двенадцать – будет двенадцать. Все это имитация, и это самое страшное. На другом языке это называется: отчуждение человека от своего труда. Учитель оказывается отчужденной фигурой – не субъектом деятельности. У вас в Украине есть съезды учителей, созываются ли они? В России очень давно ничего не созывалось.
В Украине, насколько я знаю, тоже… Напрашивается вопрос о дальнейшей перспективе…
Перспектива нормальная. Всегда есть ответственные и порядочные люди, которые тянут эту лямку, которые пришли в профессию и живут ею, несмотря на сложности. Бывают ситуации, я думаю, когда ребенок все-таки встречается в школе со взрослым человеком, мнение которого для него важно, которого он ценит.
Задача социолога – это не лакировка действительности. Одна из основных функций социологии – это социальная критика. Понятно, что критический пафос исследований, которые проводятся в институте, как раз сориентирован на социальную критику. Но если эту критику проводить, не видя возможностей развития этой сферы – то тогда это какое-то скучное занятие. Здесь надо понять то внутреннее противоречие, которое возникает в системе! Например: вот учитель. По своим установкам, он ориентирован на дифференциацию образования, чтобы она была разная, чтобы он имел возможность что-то внести свое, и я уверен, что многие учителя так хотят работать. А системе управления образованием неудобно многообразие. Она не хочет многообразия и начинает работать на унификацию. И это – одно из ключевых противоречий для социологического анализа. Вот поймать эти точки противоречий дифференциация/унификация или выявить другие – одна из задач социологического анализа. Чтобы понять проблему, надо определить, где точки унификации должны быть безусловно (стандарты в образовании), а где есть зоны вариативности, и как эти зоны должны поддерживаться и развиваться.