Давай начнем наш разговор с музыки, но хочу предупредить, – вопросы будут из очень разных сфер жизни. Итак, Бременский хор под твоим руководством исполнил на концерте части из оратории «Времена года» Гайдна «Весна» и «Лето». Родители Гайдна были страстными музыкальными любителями. И композитору не пришлось бороться за свой дар, они сами отправили его учиться хоровому пению. А как твоя семья участвовала в твоем становлении?
Я вырос в деревне и часто пел народные песни. Именно пение было серьезным источником моей энергии, родители это понимали. Но я, в отличие от Гайдна, никогда не пел в хоре мальчиков, и в моей семье никто не занимался музыкой, поэтому мое увлечение было всем по душе до такой степени, что дед купил мне аккордеон, и я дал свой первый концерт в семь лет. Это был деревенский фестиваль стрельбы по мишеням из ружей на звание короля стрелков. Я плохо помню детали, но до сих пор помню звук первых аплодисментов. С них все и началось.
Мы с аккордеоном стали кочевать из деревни в деревню. Но очарование детских лет довольно быстро подошло к концу. Когда мне исполнилось пятнадцать, в семье начались волнения. Представить, что я зайду так далеко, родители не могли. Такую связь с музыкой они для меня не планировали. В шестнадцать лет я стал самостоятельно учиться игре на органе (в каждой немецкой деревне есть орган). Наш священник предложил мне брать частные уроки в маленьком немецком городке. Я никогда не посещал музыкальную школу. Обучением моим занимался главный органист города. Родители продолжали переживать и выдавать скепсис. Мама хотела, чтобы я стал учителем и получал свои деньги от государства. Но на каком-то этапе, я все же обрел такую семью, какая была у Гайдна. Для меня ею стали мои друзья и учителя. Они умели слушать, водили меня на концерты, уделяли много внимания. Мой учитель игре на фортепьяно был необыкновенный человек. Такие люди выводят тебя за твои пределы. Он учил меня наслаждаться, например едой.
Я могу сказать, что поэзия для меня – это музыка. Скажи мне тогда, что же такое музыка?
Желание.
Ты шесть месяцев в году живешь в Бремене, шесть в Париже. Париж – это единственное место, куда бы я переехала из Одессы. Расскажи о своем сотрудничестве с домом Шанель? О чем это было?
Это было об истоках вдохновения Коко Шанель. Коко осталась без матери в возрасте двенадцати лет. Отец сразу же отправил ее в сиротский приют при монастыре, чуть южнее центра Франции. Он обещал вернуться за ней через месяц, месяц превратился в шесть лет… Однажды у меня был концерт в бывшей церкви того самого приюта, где жила маленькая Коко. Во время репетиций меня не покидала картина с гуляющей в этих стенах брошенной девочкой, в будущем – гением моды.
Я думаю, что все, что ее окружало тогда, крепко связано с ее судьбой. Потому, что она была человеком, обладающим глубоким даром восприятия красоты. Во мне зародилась идея. Я не знал в тот момент, воплотится ли она, и если да, то во что? Тема истоков меня волновала, еще и потому что мое проживание в монастыре – сильно на меня повлияло. Акустику монастырского дома я чувствую и поныне. Я завел разговор о своей идее с одним из собственников отеля в деревне, где расположен монастырь, не зная, что у него есть коммуникация с домом Шанель. Он объединился с женщиной из культурной среды той местности, и они написали очень трогательное письмо администрации дома. Буквально, в нем сообщалось, что один немецкий парень хочет воплотить event о Коко. Они поддержали проект.
В итоге получился перформанс из театра и музыки. С 1789 года служба в церкви монастыря не проводится. Мы установили в ней подиум. Получилось удачное пересечение места и действа. Дело в том, что в католической церкви, монахи сидят друг напротив друга, как на показе мод. Французская актриса, игравшая Коко, была одета в платье Жаклин Кеннеди от Шанель, она двигалась среди статичных людей, но главная идея заключалась в том, чтобы увлечь зрителей ее движением и монологом, и заставить рассмотреть каждый уголок здания церкви. В какой-то момент понимание произошло. Люди встали с мест, и пошли за воплощением Коко Шанель. Я сам написал ее монолог. Это был мой первый опыт. Мы исполняли музыку лютеранских композиторов, барокко шестнадцатого века. А капелла, ничего лишнего, как платья Шанель.
Есть такой фильм - «Лекция 21» итальянского режиссера и сценариста Алессандро Барикко. Фильм довольно интересно построен, но главное, что его лейтмотивом является тема переоценки потомками Бетховена его Девятой симфонии. Как думаешь, он действительно думает, что музыку Бетховена можно переоценить, или просто хотел привлечь к себе внимание, что ему удалось в полной мере?
Это очень хороший вопрос. Когда я говорю о творцах, которые жили до меня, я все же надеюсь, они были людьми, а не пришельцами. А каждый человек, он двигается, и во время этого движения, его талант может открываться, а может уходить глубоко вовнутрь. К сожалению, из-за болезни, талант Бетховена все больше закрывался. Я, как исполнитель его музыки, вижу в нем великого мастера импровизации. Представь себе, что ты, как поэт складываешь слова на бумаге. Я думаю, для тебя важно не только количество слов, но также их звучание. Алессандро Барикко тоже импровизировал в своем фильме, и был спонтанным даже для себя. Это очень романтично. Это как словить момент и наслаждаться им. Баррико, как и многие, кто слушает Бетховена, ставит его бюст на камень, и видит перед собой некую глыбу, а на самом деле его музыка по-настоящему тонкая. Если говорить о моем концерте, вот, как ты себе представляешь написание фантазии? Это очень интимная музыка. Для меня – это магическая работа.
В Одессе есть один нюанс со зрителем филармонии, он не молод, и не прогрессивен. Можно это исправить, как думаешь? Какой возраст публики Бременской филармонии?
У нас та же проблема, что и в Одессе. Я считаю, что один из способов изменить ситуацию – это выйти из концертных залов. По каким-то причинам молодежь побаивается ходить в них. Они не знают что надеть, что говорить, как себя вести. Существует два типа людей, – те, кто побаивается, и мы, те, для кого культура, искусство – это что-то вполне обыденное. Мы носим это в своей крови. И это наша задача – брать за руку и буквально приводить их в наш мир. Это естественно, что традиции в одежде, в напитках и пр. устарели. Но это нужно менять. Администрация больших учреждений боится терять зрителя. Делать ставку на молодежь очень рискованно. Когда мы приходим на концерт, мы пребываем в одиночестве, выходим, и либо это конец истории, либо в следующий раз мы приведем своих друзей. И сейчас, наверное, не время для старых традиций. Корень проблемы растет из образования.
Я часто думаю, почему для молодежи Бетховен далек и не понятен? Нельзя сказать наверняка. Но можно пойти и проводить время вместе с его музыкой.
В среде композиторов есть мнение, что мировая столица новой музыки сегодня – это Берлин. Ты с этим мнением согласен?
Сложно сказать авторитетно. Новая музыка не моя сфера деятельности. Государство поддерживает эту сферу, но могу сказать, что многие современные композиторы, с которыми знаком я, покинули Германию, чтобы работать в других странах. Могу констатировать, что в Берлине происходит серьезный культурный обмен.
Ты некоторое время прожил в стенах монастыря. Как это произошло? И с чем ты вернулся в большой мир?
С детских лет мне хотелось уехать и учиться отдельно от моих родителей. Поскольку для меня важно концентрирование, но при этом я очень легко переключаюсь, перехожу из одной зоны в другую. Мне очень нравится идея присутствия в пространстве мира, но в обособленной сфере. В четырнадцать лет меня поглотило желание познать дисциплину монастыря, когда я вернулся туда в восемнадцать, и пробыл там два года, я понял, что суть не в дисциплине, а в красоте, и она наиболее важна для меня, чем что-либо иное. Я научился не судить людей и уважать другие религии и культуры. В таком месте, где я жил, я понял, – идеология есть ничто. Я обрел свободу. Монахи знали, обо мне все, и они не осудили меня. Я соблюдал молчание с утренней до вечерней службы, был вегетарианцем, не употреблял алкоголь. Работал каждый день на кухне, как и все монахи. Но вначале, я работал в поле, и в один день ко мне подошел монах настоятель, и спросив, как мои дела, пристально посмотрел на мои руки. Все в мозолях, они ответили на его вопрос за меня. Настоятель сказал, что это мой последний день работы на земле.
Как думаешь смерть – это конец?
Я не знаю, что меня ждет «после». Единственное что я могу сказать, что увидел тело моего деда через девять часов после смерти и то, что я видел, не имело отношения к тому, что я знал и любил. У меня есть подруга, она работает в похоронной службе. Иногда я помогаю ей справляться с работой. Мы укладываем человека в гроб, приводим тело в порядок. Мертвое тело разительно отличается от живого, это я знаю точно. Я видел людей, которые, казалось, вот-вот проснутся и все для них начнется снова, а мой дед был совсем не такой. Каждый встречает смерть по-своему.
Для меня смерть – это как поставить пирог в печь. Никогда не знаешь, чем это закончится. Наверное, я думаю о пироге, потому, что мой дед был кондитером.
Мир обратил пристальное внимание на Украину после Евромайдана и аннексии Крыма. А у тебя была личная причина для первого приезда в нашу страну?
Да, у меня был персональный интерес. Я всегда был повернут лицом в сторону восточно-европейской культуры. Для северно-германского человека – это совершенно другой мир. С одной стороны, меня ваш мир сильно удивил, а с другой я почувствовал себя в нем комфортно.
Твой партнер по проекту «Музыкальное партнерство Бремен-Одесса» Алексей Ботвинов не так давно открыл для меня красоту музыки Алемдара Караманова, композитора из Крыма, к сожалению его уже нет в живых, но музыка не умирает, и может прийти в твою жизнь любой момент. В Германии знают украинских композиторов?
Мне жаль, но нет. Хотя я не очень хороший судья в этом вопросе, потому, что мой мир – средневековье. Конечно, в Германии знают Святослава Рихтера, который имел прямое отношение к Одессе, но я думаю, что это редкий случай подобной известности в Германии. Но верю, что в будущем это знание возникнет. Иначе, для чего я здесь? Для меня история Украины только началась.