Лия Члачидзе, с. Эргнети в 1 км к югу от Цхинвали, руководитель фонда "Восстановление и развитие Эргнети"
В 2008 году мое село стало эпицентром войны. Всего из 220 домов сгорело 160. Сожгли два человека, а расстреляли двенадцать. До войны здесь жило чуть больше 500 людей.
Мы не были готовы к войне, нас о ней никто не предупреждал: когда люди бежали, даже документы не брали с собой (просто закрывали дверь и уходили). Девятого августа я смогла вывезти детей. Но я до сих пор не верю в то, что мы остались живы. Люди уезжали, кто на чем мог. Наши соседи доехали до Тбилиси втроем на одном драндулете: спали в кустах. Моей семье удалось уехать благодаря тому, что у нас была машина. Дочка была за рулем, взяла с собой внука. Когда мы собрались выезжать, к нам пришла соседка с дочерью и внуком и молила их забрать. Мы вытащили из машины все вещи и посадили людей. Я осталась дома. Когда дочь хотела вернуться за мной, то не смогла. Потому я шла огородами и лесом пешком одна. Она подобрала меня после семи километров пути.
Я своими глазами видела, как на площади в Цхинвали в большие автобусы загружали людей, вывозили детей и стариков. Им говорили, что они едут на отдых. Мы догадывались, что это символ плохого. Но наше государство молчало. С порога своего дома я видела, как по уходящей в горы дороге шла военная техника. Потом мне позвонили знакомые из Москвы и предупредили, что нужно уезжать. А что делали наши правоохранительные органы в тот момент?
Во время войны русские оккупанты с осетинскими сепаратистами сжигали дома. Мой сожгли коктейлем Молотова, в некоторые бросали кассетные бомбы. На моем участке разминировали тринадцать бомб. Простите, я так волнуюсь и не могу говорить, это очень сложные воспоминания.
Когда я попала домой, в Эргнети, 19 августа, то увидела, что от моего дома осталось две стены и гора пепла. Через год Датский совет по беженцам построил нам однокомнатный коттедж, в котором мы жили шесть лет. Потом Евросоюз начал помогать нам отстраивать дома. Вот уже два года у нас есть крыша над головой. Сейчас я ухаживаю за двором, стараюсь, чтобы было красиво, в одну из ям от кассетной бомбы посадила цветы. Сейчас я более-менее чувствую себя в безопасности. От нашего дома до полигона в Цхинвали - восемь километров. Мы слышим, как там регулярно проходят военные учения. Снаряды к нам не долетают, а вот осетинским селам поблизости достается: они даже генералу как-то пожаловались.
До 2008 года я работала в Цхинвали журналистом в ОБСЕ - единственным органом урегулирования осетинского конфликта. До восьмого августа у меня был документ, который позволял мне свободно пересекать так называемую границу. Раз в месяц происходили осетинского-российско-грузинские встречи. У меня был отличный архив документов, я знала, как шли дела по мирному урегулированию.
Если бы не авантюра Саакашвили, здесь бы продолжалось мирное урегулирование. Под авантюрой я имею в виду то, что 25 лет мы хранили этот хрупкий мир, но как только генерал заявил о том, что здесь будет «конституционный порядок», мы поняли, что это начало плохих событий. Глава государства на то и глава, что он должен лавировать.
Война началась для нас намного раньше, чем 8 августа. В течении 20 лет происходили разные провокации: с осетинской, российской и грузинских сторон. Мы смирились с ними и даже немного опасались, когда было тихо. Я была свидетелем, как днем пастухи пасли скот на поле, а в обед на этом же месте подорвался мальчик. В 2005 или 2006 году возле нашей школы поставили взрывное устройство. Оно, к счастью, не сработало, дети остались живы. Кроме того, русские и осетины часто перекрывали дороги. А однажды они похитили четырех человек и сожгли их заживо. Грузия тоже делала провокации – стреляли время от времени, но я не слышала, чтобы от этого гибли люди.
Когда Гамсахурдиа объявил марш на Цхинвали (1989 г. – LB.ua), вначале не было страха, а потом он появился. Но я считаю, что это была ошибка. Осетины очень злопамятные, теперь этот факт они используют в оправдание тому, почему сейчас не пускают грузин на территорию Южной Осетии. Тема марша была заморожена, когда я работала в Цхинвали. Люди, которые участвовали в походе Гамсахурдиа, были в основном из Тбилиси. Сколько лет прошло, а я до сих пор не понимаю, зачем сюда столько людей привезли. Считай, что это была авантюра, потому, что в 1991 году появились первые беженцы.
С осетинами у нас никогда не было вражды. Наши отношения – результат российской политики. У нас много смешанных семей, многих родственников разделила война. Сейчас единственная связь, которая позволена с той стороной – вывозить больных к нам для их бесплатного лечения. Могила моего отца находится в Цхинвали, но я не могу туда пойти. Народ просит: дайте нам коридор, чтобы хотя бы раз в год, на Пасху, проведать родных. Но нам не дают! Второго июля, в рамках лаборатории Тбилисского государственного университета, моя организация сделала выставку с фотографиями из семейных архивов смешанных грузино-осетинских семей. Когда к нам пришли осетинские бабушки, они целовали мне руки, благодарили! Одна женщина сказала: «Вы мне продлили жизнь на десять лет». (Лия начинает плакать, - LB.ua).
В 2010 году вместе с друзьями я создала «Центр реабилитации и развития Эргнети». Все потому, что после войны в нашем квартале жило только четыре человека. Постепенно детей становилось больше, они постоянно делали из дерева автоматы и играли в войну, рисовали черным острые фигуры. Когда над нами пролетали вертолеты, они прятались под столом. Я приняла решение сделать летний лагерь: в течении двух недель дети бесплатно ходили на кружки, кушали, занимались с психологом. Сначала мы планировали помочь 20-25 детям, но через пять лет поняли, что помогли 80 людям. Тогда все жили настолько бедно, что родители говорили детям: «Идите к Лие, она вас покормит». Однажды, во время занятий с детьми, мы потеряли маркер. Я заметила, что одна девочка что-то прячет в руке и тайком уходит. Я подошла к ней, попросила разжать ладонь и увидела котлету – она хотела принести ее домой сестре.
Первые года после войны нам помогали международные организации. С приходом новой власти у нас появились вода и газ. Сейчас здесь живется как в городе, только у нас не так много малых предприятий для работы. У нас хорошие социальные пакеты: медицинская страховка, сельскохозяйственные программы – государство дает нам гранты, трактора. Наше село включено в программу поддержки горных регионов: пенсионеры получают надбавку к пенсии, всех освободили от оплаты за электроэнергию и дали льготы на газ. У нас есть школа с компьютерными классами, сейчас в ней будут строить спортзал.
У нас прослеживается интересный парадокс: 37% нашего региона стремиться сблизиться с Россией. Но это скорее сближение для торговли с ними. Вот у них есть 300-400 ящиков яблок, и они хотят отвезти их продавать в Россию. Думаю, это просто отголоски прошлого - люди так привыкли, у них ностальгия.
Я верю в то, что Осетия может вернуться в состав Грузии, но это случится не при такой политике России.
Сейчас больше всего я хочу открыть музей войны в погребе своего дома. Важно, чтобы все помнили о событиях августа 2008 года. (Интервью было записано 5 июля 2017 года. 8 августа Лия Члачидзе открыла "Музей августа 2008 года", - LB.ua).
Нино Миндиашвили, с. Никози (населённый пункт, состоящий из двух сёл, на границе с Южной Осетией, к юго-западу от Цхинвали), руководитель неправительственной организации "Луч надежды".
Когда началась война, я работала менеджером по питанию в миротворческих силах. Восьмого августа – только формальное ее начало. Война была намного раньше, поскольку периодически происходили провокации. Я знаю о случаях ранения солдат. Грузинские солдаты сгрызали ногти от нервов, потому как не могли дать ответный огонь.
В начале июля в Тбилиси произошло покушение на Дмитрия Санакоева (тогда вице-премьер непризнанной республики, - LB.ua) и членов его охраны: его машину подорвали. В ответ на это мы ответили огнем. Вот тогда я и поняла, что будет что-то происходить. Я предупредила сестру, что нужно готовиться к отъезду, но она меня не слушала, боялась покидать дом. Она была на седьмом месяце беременности. Когда в селе прогремел первый взрыв, она сильно испугалась. Мы привыкли к перестрелкам, но в этот раз прогремело настолько сильно, что дом подпрыгнул. Седьмого августа мы были у родственников, и сестра сказала мне, что чувствует себя плохо, и ей кажется, будто ребенок замер. На следующий день врач сказал нам, что от страха у ребенка разорвалось сердце.
Все это время по телеканалу «Россия» показывали мою деревню: выглядело так, будто не мы пострадали, а осетинское село. Они показывали все наоборот. Седьмого августа началась ротация, мы видели движение боевой техники. В тот момент я вышла с работы и шла по делам. О том, что будет война, не знали даже миротворческие силы. Мне просто позвонили и сказали: «Война». Бомбить начали в 10 км от села, загорелись поля. Тогда я позвонила сестре и скомандовала собирать вещи. Мы смогли уехать. Так случилось, что первая бомба, которая прилетела в село, попала в мой кабинет, а вторая - в дом по соседству. Возвратились домой мы сразу после того, как российская армия ушла отсюда.
Тех, кто остался в деревне во время войны, российская сторона просила носить белые ленточки на рукавах. Но нас мало осталось: в основном старые люди. Так или иначе, белые ленточки не помогали - чеченцы, казахи и сами осетины очень плохо себя вели. Они заходили в чужие дома, убивали, одному перерезали горло, а голову другого наткнули на штык. Всего погибло тринадцать человек: 2 военных и 3 местных убили, остальные умерли во время бомбежки .
До войны Никози был крупным и богатым селом в регионе. После того, как танки проехались по земле, не стало водоснабжения, у нас перестало что-либо расти. К тому же, мы долго ждали, пока разминируют деревню, боялись выходить на улицу. В трех деревнях одной общины до войны было 3025 семей, а осталось максимум 300 постоянных проживающих. Архитектуры у нас было не много, в основном разрушились церкви и дома. 10% села сожгли: некоторые здания самовоспламенились во время обстрелов, некоторые поджигались намеренно коктейлями Молотова.
В послевоенный период в деревне не было ничего: наши дома сгорели, а люди нуждались в трудоустройстве. Фактически деревня потеряла свой статус, поскольку водоснабжение было нарушено и сельское хозяйство просто не могло развиваться. Все четыре года мы искали, как восстановить деревню, хотя все это время получали гуманитарную помощь.
Неправительственная организация, которая оказывает помощь женщинам, предоставила нам свою комнату, где мы начали проводить курсы для жителей деревни: обучать их английскому и компьютерной грамотности. Очень многие наши студенты нашли работу в школе, амбулатории, детсаду.
После войны у нас работали программы психологической реабилитации, но само население не было активным, у них срабатывала стигма «я не сумасшедший». Люди стали болеть диабетом и ревматизмом: до войны было 2 диабетика, а теперь их 48. Те, чьи дома не подлежали восстановлению, могли получить от государства 15 тыс. долларов. Тем, у кого имущество разрушилось частично - полагались стройматериалы.
После войны женщины стали более активны, мужчины немного обленились из-за гуманитарной помощи. Правда тогда нам давали рыбку, а сейчас - удочку: можно взять микрогранты, оборудование, пройти курсы. Многие брали микрогранты от «Красного креста» в размере 1000 долларов и покупали корову, свиней. Были и те, кто свою корову прятал у соседа, чтобы во время проверки сказать о том, что они живут на грани бедности и получить еще грант. Но эти проекты малорентабельны: у кого были деньги раньше, есть и сейчас, у кого их не было – нет. Основная часть населения живет на пенсию стариков – а если пенсионера два – то, считай, жить можно не так и плохо. Недавно начали формироваться кооперативы.
С осетинами нас связывают родственные связи. Я, например, крестная мама осетинки. От россиян же я, в основном, чувствую ненависть. Мы тут смотрим в основном осетинское телевидение, потому что их сигнал ловит. И каждый день там говорят языком ненависти. Часто Саакашвили появляется там с усами Гитлера, говорят, что грузины не люди. Пожилые люди по обе стороны линии разграничения, которые общались до войны, сохранили позитивные отношения, молодые же растут с пропагандой. Россия, видимо, хочет стать генералом, а мы чтобы были солдатами такими - маленькими.
Давид Ванишвили, село Хурвалети (частично подконтрольное Грузии), пенсионер, дом которого остался за разделительной линией, проведенной самопровозглашенной Южной Осетией.
Я - гражданин Грузии, мой дом всегда был на территории Грузии. Я работал шахтером, а потом пять лет в метро, три с половиной года служил в Баку в армии. Все 80 лет я жил в Грузии, но в 2008 году осетины пришли и отгородили часть территории, разделив одно село «границей». Теперь официального пункта пропуска нет, осетины не разрешают мне пересекать эту линию. Раньше в селе было 80 семей, теперь в нем почти никто не живет.
За пересечение границы мне грозит штраф: меня уже дважды поймали за то, что я пролез через сетку. В прошлом году я пересек границу потому, что голосовал на парламентских выборах. Когда я возвращался назад, русские задержали меня и оштрафовали на 3 тысячи рублей. Откуда у меня эти деньги? Односельчане собрали их, и я выплатил штраф.
Моей дочке 47 лет, она замужем в соседнем селе, но ни она, ни я не можем пересечь эту колючку: она приходит ко мне, становится с той стороны и плачет. Моей жене нужны лекарства, но русские не отпускают их купить. Из родственников на этой стороне со мной остались жена и внук.
У меня остался земельный участок на другой стороне. В прошлом году грузины его засеяли по моей просьбе. Я купил семена и просил русских разрешения переходить границу, чтобы обрабатывать свою землю, но они не разрешили. Сейчас у меня нет ни электричества, ни воды. Иногда я сижу совсем голодный – пенсию я не получаю, потому что не могу снять ее. Еду иногда мне приносят жители села, а иногда и грузинская полиция помогает. Мне нужен хлеб, у меня нет воды - я даже кукурузу не могу полить. Лучше быть арестованным, чем здесь жить.
Если нужны врачи, то здесь для меня их просто нет – я, скорее всего, просто умру. Местные медики предлагают меня увезти в Ленингори, но я там никого не знаю и это очень далеко. Можно поехать в Цхвинвали, но дорога здесь очень плохая. Я хочу, чтобы меня отпускали в Гори.
Я не знаю, кто виноват в сложившейся ситуации. Русские, наверное. Русские со мной не общаются, они меня только патрулируют здесь. Осетины по соседству даже близко ко мне не подходят и не общаются практически. «Почему ты с нами не хочешь жить? Почему ты не с нами?» - постоянно спрашивают они. Осетины просто не понимают меня. Я не хочу брать осетинское гражданство. Я - грузин. Я – гражданин Грузии!
Ко мне приезжает много людей. Недавно немцы предлагали обеспечить меня машиной, чтобы вынести вещи и перевезти меня на другую сторону проволоки, но я сказал им, что никуда уходить не собираюсь. На этой стороне у меня похоронены родители и брат. Я тоже хочу умереть здесь! Куда я пойду? Мой дом здесь!