Что об экономическом кризисе говорят комментаторы? Говорят, что пришла вторая волна. Что это экономический шторм. Что от экономики могут остаться одни обломки. Смысл таких образов: форс-мажор, то есть действие некой неодолимой силы природы, исключающей из дискуссии вопрос об ответственности. Как можно предотвратить цунами? А землетрясение? Да никак. И вот за счёт описания экономического кризиса в терминах стихии это самое «да никак» превращается в «да никто» – в том смысле, что нет чьей-либо ошибки, чьей-либо вины в происходящем. Ну вот разве что греки, испанцы, португальцы и прочие «свиньи» – PIIGS – слишком ленились, и поэтому у них не оказалось «подушки безопасности».
Другой популярной сегодня историей об экономическом кризисе является история болезни. Мол, вирус чрезмерного долга подхватывают всё новые и новые страны южной Европы, и смелый доктор Ангела Меркель предпринимает отчаянные усилия, чтобы уберечь от заразы хотя бы некоторые государства ЕС. Комментаторы задаются вопросами вроде: здорова ли по-прежнему экономика Китая? И размышляют: возможно, некоторое сокращение потребления электричества в сельской местности в Китае означает, что в сельскохозяйственном производстве намечается спад, и Китай вот-вот подхватит европейский или американский вирус рецессии?..
Игнорировать такое словоприменение – плевать в лицо людям вроде Виктора Клемперера. Перефразируя его слова из книги о языке Третьего Рейха, можно сказать: бедность въедается в плоть и кровь масс через отдельные словечки, обороты речи, конструкции предложений, вдалбливаемые в толпу миллионными повторениями и поглощаемые ею механически и бессознательно. Клемперер писал о нацистских словечках и языковых практиках: «Принято истолковывать дистих Шиллера об «образованном языке, что сочиняет и мыслит за тебя», чисто эстетически и, так сказать, безобидно. Удачный стих, написанный «образованным языком» ещё не доказывает поэтического таланта его автора, и довольно легко создать себе ореол поэта или мыслителя, пользуясь культивированным языком.
Но язык не только творит и мыслит за человека, он управляет также человеческими чувствами, он руководит всей душевной субстанцией, и тем сильнее, чем покорнее и бессознательнее человек ему отдаётся. А если этот язык образован из ядовитых элементов или служит переносчиком ядовитых веществ? Слова могут уподобляться мизерным дозам мышьяка: их незаметно для себя проглатывают, они вроде бы не оказывают никакого действия, но через некоторое время отравление налицо. Если человек достаточно долго использует слово «фанатически», вместо того чтобы сказать «героически» или «доблестно», то он в конечном счёте уверует, что фанатик – это просто доблестный герой и что без фанатизма героем стать нельзя».
Итак, почему «вторая волна кризиса»? Почему «экономический шторм»? Что за «дымящиеся обломки» там, где раньше была «здоровая экономика»? Все эти словечки создают для обывателя нарратив безвредности политиков и, главное, самой общественной системы: ну, в самом деле, нельзя же одолеть неодолимую силу природы – можно лишь последствия форс-мажорных обстоятельств устранить; и как бы по умолчанию при этом понятно, что всем придётся «потуже затянуть пояса», а к политикам, к самой общественной системе опасных вопросов у публики не возникнет. С другой стороны, «медицинские клише», которые то и дело применяют для описания экономических явлений, создают нарратив потребности в политиках и, главное, в неприятной общественной системе: мол, если это вирус, то должен же быть врач, должен же быть некий стационар, ведь иначе как излечиться, да и может ли лечение пройти приятно и безболезненно?
Вообще борьба с кризисом, которая неустанно ведётся с 2008 года,
напоминает борьбу с лесными пожарами в современной России: мол, что-то уж слишком у нас разгорелось – так давайте же быстренько помолимся господу о дожде, авось он нам тут всё и потушит. Как будто и
не было искажающего влияния правительств и центральных банков на экономические процессы, на определение цены денег. Как будто и не приводило удовлетворение некоторых политических желаний к удорожанию
проявления частной экономической инициативы. То есть как будто бы и дальше можно игнорировать накопление инвестиционных ошибок в экономике – вот только пару лет подождём, тут расходы урежем, там
доходы подрисуем, авось и можно будет зажить по старинке.
Собственно, этот язык подмен политического стихийным в экономическом кризисе как раз и стал проводником ещё большей бедности. Его применение не позволяет осознать характер проблем. С одной стороны, у обществ есть потребность в том, чтобы, так сказать, максимально гуманизировать кризис, выявить и исправить ошибки, совершённые людьми, и таким образом вернуться к накоплению богатства. А с другой стороны, политики и вслед за ними комментаторы, журналисты старательно дегуманизируют кризис, выводя из-под удара саму игру центральных банков с ценой денег, а также игру правительств с избирателями: мы вам – всяческие блага, и вам не стоит думать о том, как они возникли и у кого что изъято, чтобы за них заплатить, а вы нам – переизбрание.