ГлавнаяКультура

Хвала работодателям. Бетховен. Пярт

LB.ua публикует отрывок из новой книги выдающегося украинского дирижера Романа Кофмана "Хвала работодателям", которая выходит в издательстве Laurus в конце октября.

Отметим, что в прошлом году Laurus выпустила книгу Романа Исааковича "Так будет всегда".

От автора

Хочу поделиться с тобой, читатель, трезвым при­знанием: роль дирижера в триаде композитор — ис­полнитель — слушатель сильно преувеличена. Да, дирижер разучивает с оркестром некое произведе­ние, то есть готовит его к исполнению; да, дирижер привносит в это исполнение нечто, рожденное его собственным восприятием мира, собственным ти­пом эмоционального переживания; да, талантливый дирижер — замечательный посредник между компо­зитором и слушателем, или, если хотите — удачный чрезвычайный и полномочный посол композитора в стране слушателей.

Фото: Макс Левин

Более того, разноязыкое племя дирижеров за ко­роткое время — от конца XVII века, когда возникла потребность в скромных отбивателях тактов, до ру­бежа XIX–XX веков — в период превращения дириже­ров в романтических и загадочных артистов, доби­лось появления понятия «дирижерское искусство». Это было признанием того не до конца проверенно­го факта, что дирижирование — тоже как бы твор­чество.

Но кто возьмется спорить с утверждением, что подлинный творец — это композитор? Перестань композиторы создавать симфонии или оперы – и ди­рижеры лишатся… нет, работы они не лишатся, по­тому что сочинители прошедших времен наплодили такую массу партитур, что дирижерам предоставле­на возможность «интерпретировать» их каждому на свой лад на протяжении тысячелетий…

Сознавая свою неспособность отблагодарить тех, кто дал мне работу, своим «дирижерским искус­ством», хочу помянуть их смиренными коммента­риями.

В скромном сборнике заметок, который вы дер­жите в руках, вы не встретите многих имен, знако­мых вам по афишам и концертным программам; в мою «приватную энциклопедию» попали лишь те композиторы, с которыми я пребывал в личном или виртуальном — через континенты или через века — контакте.

Бетховен

Принято считать, что мы живем в эпоху информа­ции. Это звучит красиво и безоблачно: мы живем, а информация к нам плывет... Плывет и обогащает: мы становимся проинформированными, а значит вооруженными и защищенными.

На самом же деле мы живем в мире клише. Мы все знаем заранее и глотаем информацию, не разжевы­вая и даже не успевая почувствовать ее на вкус. Наш главный информатор — не проклятое телевидение и не божественный интернет, а мадам Тюссо, посколь­ку мы существуем в мире восковых фигур. Мы знаем, что Нерон — жестокий, а Черчилль — хитрый; что эскимосы любят «огненную воду», а славянская душа загадочна, что Байрон хромой, но романтичный, а Эйнштейн не хромал, зато плохо играл на скрипке.

Наше излюбленное клише: Бетховен — револю­ционер. Тут можно отметить некоторую разбросан­ность мнений, такой себе веер: от придыханий мо­лодых журналисток («ах, он, конечно, не мелодист, как Моцарт или Шопен, но какой бунтарь!.. а эта складка на лбу!») до многозначительных вздохов руководителей идеологического отдела прежнего цк Компартии, которые были готовы вручить Бетховену партийный билет № 00002.

Фото: music-fantasy.ru

Конечно, знаменитая история о том, как, встретив на прогулке в венском парке австрийскую императрицу со свитой, Бет­ховен не уступил им дорогу и лишь намек­нул на приветствие, прикоснувшись паль­цами к шляпе, до сих пор поражает нас, привыкших подолгу дышать выхлопными газами в чреде замерших на перекрестке авто, ожидая проезда вождей нашей мо­лодой демократии. Однако, с другой сто­роны, если на прогулке в городском парке можно запросто натолкнуться на импера­трицу, то, возможно, и такого приветствия вполне достаточно?

Бетховен был очень одиноким, мало­приятным в общении, сотканным из про­тиворечий человеком. Глухота, которая настигла его к тридцати годам, была тя­желым, но не единственным недугом. Всю жизнь его мучили постоянные поносы и глазные болезни, а доконали желтуха, цирроз печени и водянка — даже если бы вы от рожде­ния были херувимом с ангельским, естественно, харак­тером, такая жизнь и из вас сделала бы ипохондрика.

Душа Бетховена разрывалась между «хочу» и «могу». И хотя мог он несказанно много, но хотел неизмеримо больше. Отсюда — глубокая печаль его неимоверно прекрасных адажио, отсюда — горечь его юмора, отсюда — отвращение к комплиментам и светским ритуалам.

«Это абсолютно необузданная личность, — писал о Бетховене Гете. — Хотя он и не ошибается, считая мир отвратительным, но это не делает его более при­ятным ни для себя, ни для других». Бетховен имел богатых покровителей, но гордость часто брала верх над благодарностью — и он, говоря современным языком, хамил своим благодетелям сознательно и едко; потом, конечно, переживал и все глубже за­мыкался в себе... Добавьте к этому любовные неуда­чи (а как бы это складывалось у вас — при глухоте, постоянных поносах, больных глазах и, к сожале­нию, врожденной неопрятности) — и вы, вероятно, догадаетесь, откуда происходит нежная, хоть и всег­да чуть недосказанная бетховенская лирика, которая терзает душу, лирика, которую не замечают узники идеологических клише и школьных догм.

Бетховен — выдающийся лирик, и его экскурсы в патетику, его «героические» мотивы — это бегство от самого себя, это желание прожить еще одну, вир­туальную жизнь, это декларация о намерениях.

Революционеры — люди принципа. Бетховен, в то же время, зачастую совершает поступки, которые, с точки зрения принципиальности, необъяснимы. Представьте себе, в Вену приезжает принц Луи Фер­динанд. Некая графиня дает в его честь музыкальный вечер, на который приглашает и Бетховена. За ужином выяснилось, что за столом принца накрыто только для знати, к которой Бетховен, как известно, не принадле­жал. Тридцатичетырехлетний Людвиг, говорят, возму­тился, нагрубил, схватил свою шляпу и пошел прочь. Это, конечно, поступок. Не революционный, но все же... Однако спустя месяц Бетховен выпускает в свет Третий фортепианный концерт, посвященный... прин­цу Луи Фердинанду. Не знаю, как вам, но для меня эта «беспринципность» дороже псевдосвидетельств о ге­роизме, а то и «богоборчестве» композитора: за эти­ми полярными поступками мы различаем не статую, а живого человека с неуравновешенной нервной си­стемой, горячим сердцем и смятением разума — но все это как раз и есть тот стройматериал, из которого Бог конструирует гениев.

«Отсутствие хорошего метода», «расхристан­ность», «погоня за диковинными модуляциями», «отвращение к общепринятым связям» — так около двухсот лет назад писала одна из лейпцигских газет о музыке Бетховена. Рецензент, конечно, был дура­ком, но кое-что все-таки интуитивно угадал. Бетхо­вен, действительно, питал отвращение к «общепри­нятым связям» (и не только в музыке) — но ведь это и есть неприятие клише!

Исполняя Бетховена, надо любить не литерату­ру о нем, а его самого — маленького роста, непри­метного, с красным, поклеванным оспой лицом, с растрепанными нечесаными волосами, корявой речью (ну как можно было написать возлюблен­ной: «Как бы ты не любила меня, я люблю тебя еще сильнее... Спокойной ночи. Приняв ванну, я дол­жен лечь спать»).

Надо любить его за слова, которые до него не ска­зал никто: «Говорят, искусство вечно, жизнь корот­ка. Неправда: длинная только жизнь, а искусство — мимолетно».

Надо воспринимать Бетховена так, как воспри­нимали его при жизни — любить или отвергать, но не по чужим словам, не по энциклопедическим словарям.

Как рассказывал Черни, во время первого испол­нения Третьей симфонии, «длинной и непонятной для тогдашнего слушателя», с галерки кто-то крик­нул: «Дам еще один крейцер, чтобы только переста­ли!» В этом бесцеремонном восклицании больше непосредственности и даже некоторой привлека­тельности, чем в десятках томов стерилизованных панегириков.

Исполняя Бетховена, надо любить человека, ко­торый всегда был «сатирическим и горьким», кото­рый упорно настраивал против себя даже тех, кто шел к нему со словами восхищения и протягивал руку помощи — временами наполненную таким не­обходимым для Бетховена ценным металлом. Надо любить человека, который так настроил против себя оркестр театра «An der Wien», что музыканты согла­сились играть только после долгих уговоров и при условии, что Бетховен не будет присутствовать в зале во время репетиций.

Во время репетиций Бетховен ходил из угла в угол в соседней комнате, — пройдитесь и вы вме­сте с ним и попробуйте заглянуть в его загадочную, хотя и не славянскую душу.

Профессор Гофель сидел с полицейским комисса­ром в саду кабачка «Zum Schneifer», когда к ним по­дошел полицейский: «Мы арестовали кого-то, кто не дает покоя и все время голосит, что он Бетховен. Но он очень потрепанный, без шляпы, в старом сюр­туке, без документов...» Выяснилось, что Бетховен, углубившись в свои мысли, забрел на незнакомую улицу и заблудился. Добрые люди, встретив расте­рянного прохожего, вызвали полицию. Во время за­держания он заявил: «Я — Бетховен». — «Еще чего! Бетховен не так выглядит!» — возразили ему. В кон­це концов гения из полицейского участка освободи­ли. Эта история, которую рассказал Ференц Бродски, говорит о том, что если поверить, будто всё на Земле происходит по Божьей воле, то надо признать: Твор­цу не чужд так высоко ценимый ныне черный юмор... Разве не черный юмор — вложить музыкальный ге­ний в мизерную, греховную, растерзанную плоть?

Когда у больного водянкой усилились приступы ночного удушья, ему решили сделать прокол живо­та. Бетховену вставили зонд в живот, откуда брызну­ла вода, после чего он сказал: «Господин профессор, вы напоминаете мне Моисея, когда тот жезлом вы­бил воду из скалы...»

Этот образец черного юмора свидетельствует, что Бетховен, конечно же, не дворянского проис­хождения, но безусловно — божественного!

Пярт

Арво Пярт появился вечером. В проеме двери воз­никла рыжая дубленка, еще более рыжая борода и светлые, будто о чем-то вопрошающие глаза (с го­дами стало понятно: в глазах светился не вопрос, а ответ).

Фото: estonianworld.com

Еще не раздевшись, гость попросил ножницы, клей и нотную бумагу и, отказавшись от ужина, уединился в выделенной ему комнате. Накану­не в Таллинне впервые играли его «Итальянский концерт», и перед киевской премьерой Арво спе­шил кое-что изменить. Прошло два часа. Глотнув кофе, Арво объявил:

— Я поеду к Вале Сильвестрову. Хочу послушать его музыку. А он послушает мою. У вас, конечно, есть какой-нибудь проигрыватель — дайте мне, по­жалуйста. А еще расскажите, как ехать.

Зима была суровой, а маршрут — несложным: надо было перейти на противоположную сторону бульвара Дружбы народов (представьте подобное название в Чикаго, Вене или Париже), дождаться автобуса номер 42 — и спустя четыре остановки вы­йти. А там, у мостика через Русановский канал, его будет ждать Сильвестров. Арво ушел.

Сильвестров звонит через сорок минут.

— Ребята, Арво уже выехал? Я замерз и вернул­ся домой! Там, на трассе, минус двадцать пять плюс ветрище.

Ну, вот. Арво пропал. Время позднее, город без­людный. Мороз. Мобильные телефоны еще не изо­бретены.

— Валя, беги обратно к остановке и стой, не от­ходя.

Еще двадцать минут неведения и тревоги. Нако­нец звонок:

— Все в порядке, ребята. Мы с Арво дома...

Арво Пярта... задержал милиционер. Служивого можно понять. Одинокий, необычно одетый чело­век, в руках дорогущий музыкальный комбайн фин­ского производства, походка неуверенная; опять же — борода, да еще рыжая, по сторонам озирается...

— Ваши документы?

— При себе нет.

Эка, еще и акцент заграничный!

— Что несете?

— В каком смысле?

Что за аппарат?

— Музыкальный комбайн.

— Ваш?

— Нет, приятеля. Я у него остановился.

— Адрес!

— Не знаю точно. Где-то в этих домах.

— А точнее?

— Не помню. На девятом этаже, ка­жется...

И знаменитого эстонца (правда, еще не такого знаменитого, как сейчас) от­вели в милицию. Уж там, в тепле, Арво, не торопясь и подбирая правильные сло­ва, сумел объясниться и разжалобить ки­евских милиционеров. Он, кажется, даже дал им послушать фрагмент из «Итальян­ского концерта».

Наутро, после короткой репетиции, Арво ушел осматривать город. Его жда­ли к обеду. Но Арво снова пропал... Уже стемнело, когда раздался звонок: «Вы, дорогие, наверное, волнуетесь?» — «Еще бы! Где вы, Арво?» — «Не волнуйтесь. Я в Житомире» (!?!) — «То есть?» — «Да, в Житомире. Простите меня, ради бога, я не мог вспомнить ваш телефон, а вот те­перь вспомнил». — «Но почему вы в Житомире?» — «А мне еще в Таллинне сказали, что в Житомире есть батюшка, с которым хорошо бы поговорить...»

Итак, Украина встретила Арво Пярта причудли­вым коктейлем из ареста и высокодуховного обще­ния, что явилось еще одним свидетельством особого пути славянских народов.

Роман КофманРоман Кофман, Украинский дирижер и композитор
Читайте главные новости LB.ua в социальных сетях Facebook, Twitter и Telegram