А рядом с домом у входа в подъезд всегда, годами, стоял автомобиль, кажется, «Запорожец», служивший чекистам ретранслятором. Где-то в квартире Плюща были подслушки…Исчез этот автомобиль 13 января 1972 года, сразу же после ареста Плюща. Искренний, не умевший идти на какие-либо идеологические компромиссы, Плющ не изменил себе и во внутренней тюрьме КГБ. Он категорически отказывался отвечать на любые конкретные вопросы следователя. Повторял рефреном одну и ту же фразу: «Считаю КГБ антисоветской, фашистской организацией, поэтому не желаю отвечать на ваши вопросы».
В Киеве судебные психиатры не нашли у Леонида Ивановича Плюща психической патологии. Но это не было для КГБ проблемой, его этапировали в Москву, в институт судебно-психиатрических экспертиз имени Сербского. В четвертое, «политическое» отделение. Там, разумеется, нашли шизофрению. И четыре долгих года интенсивно лечили в Днепропетровской психиатрической больнице системы МВД СССР. В результате лечения он перестал узнавать во время свиданий жену. Он стал «овощем», человеком без свойств, без памяти. Без будущего. Это была месть украинского КГБ человеку, посмевшему вслух произносить их сокровенную тайну, они действительно были антисоветской организацией…
Таня, жена, вырвала его из того кромешного ада. Невероятными усилиями, при поддержке французской коммунистической партии, союза французских учителей… До этого были многочисленные интервью, письма, заявления. Была и встреча с главным палачом, академиком-психиатром Снежневским, лично подписавшим психиатрический приговор Плющу. Они, вся семья, уехали во Францию.
На Западе Лёне было не очень уютно. Потому что он остался таким же независимым, рефлексирующим интеллектуалом. Его любила французская интеллектуальная элита, не за прошлые муки, а за светлый и трезвый ум. Его приглашали с лекциями университеты Канады и США, Европы. Много писал. Здесь, в умирающем СССР, он был всё тем же антисоветчиком и украинским буржуазным националистом.
Потом, в годы нашей независимости, часто бывал здесь. Избегал, как мог, общения с нашими политиками. Любил встречаться со студентами. Писал книги, они остались с нами. Мудрые, диковинные тексты абсолютно далекого от привычных схем мышления человека, и в зрелые годы сохранившего раскованную свободу видеть окружающий мир нескучным.
И еще одно, очень важное, то, что он запретил бы мне записать, будь он жив: он болел нами, очень-очень болел неуклюжей, нечестной и не знающей чувства собственного достоинства Украиной. Болел нами, потому что любил нас.
Он нелегко жил. И тяжело умирал. Там, во Франции, ставшей для него второй родиной.