Протокольный вопрос
С какими проблемами сегодня сталкиваются медики в АТО?
Проблем много. Мне сегодня приснился такой график. Вот передовая. А вот медицина. (Рисует график - пересечение линий координат). Чем ближе к передовой, тем больше спасательной операции и меньше медицины. А чем дальше от передовой, тем больше медицины и меньше спасательной операции.
Успех спасательной операции зависит в основном от армейских подразделений, от их связи друг с другом: нужно подъехать, прикрыть, пострелять чужих, забрать своих, уехать. А медицина начинается уже в пути, и чем дальше - тем ее больше: помощь на базе, помощь в больнице, перевод в специализированный медицинский центр и так далее.
Соответственно, на разных этапах помощи разные проблемы. На передовой нужны люди, инструкторы, медработники, которые знакомы со стандартизованным протоколами оказания медпомощи непосредственно в зоне конфликта - например, ТССС и CLS (Combat Lifesaver).
Зачем нужны эти стандарты? Как сказал один прапорщик, “в армии все должно быть однообразно и безобразно”.
Если мы хотим повысить качество медпомощи и скорость ее оказания, нужно, чтобы человек на передовой знал, что именно и в какой последовательности он должен делать. Это сэкономит время, а чем раньше раненый окажется в больнице - тем больше шансов, что он выживет.
Но одних протоколов, конечно, мало. Под них нужно создавать организационную структуру и материально-техническую базу. Потому что сейчас материальное обеспечение в военных частях очень разное - у тех, кто умеет общаться с журналистами и красиво писать в фб, получше, а у тех, кто поскромнее - поменьше материально-технических благ.
Нам очень помогли волонтеры из "Вернись живым" - купили аппарат ИВЛ, пульсоксиметр, дефибриллятор, кислородные баллоны, аспираторы ручные, ампульницы, фонендоскопы, иглы внутрикостные BIG. Можно сказать, прокачали нашу скорую до уровня реанимобиля.
На этапе транспортирования в больницу - свои проблемы: нехватка машин, в первую очередь. И снова - отсутствие протоколов оказания помощи при транспортировке, например, таких как ATLS (advanced trauma life support ). О них много говорят, но никак не введут.
А что значит - никак не введут? Что их не используют или что их использование не обязательно?
Есть врачи, которые используют. Но большинство врачей, парамедиков, которые предоставляют помощь на передовой, о них не знают. Потому что для того, чтобы пройти курс обучения, получить сертификат ATLS, надо ехать в Польшу. И стоит это 700 евро, далеко не все могут себе позволить.
Пытались волонтеры через Министерство обороны протолкнуть, чтобы проводилось в Украине такое обучение для всех медиков, которые работают на передовой, но там есть какое-то внутреннее сопротивление.
Нужна четко отлаженная система эвакуации, с единым началом и единым координационным центром. Вместо этого у нас сейчас начмеды секторов, начмеды непонятных медрот… У них много гонору, но нет четко прописанного функционала. Не нужно быть большим начальником, чтобы подхватить раненого и увезти его в больницу. Нужно просто, чтобы все знали, куда везти, куда сообщать - в какое-то одно место.
На уровне районных больниц проблемы с оборудованием и с кадрами. При черепно-мозговых травмах, например, компьютерную томограмму нужно делать обязательно и как можно скорее, чтобы понять, насколько серьезны повреждения. Потому что таким раненым помощь нужно предоставлять в первые часы после травмы. А ближайших томограф, функционирующий 24/7, к линии фронта в Донецкой области - в больнице Мечникова в Днепропетровске. Раненые из района донецкого аэропорта или Мариуполя попадают туда в лучшем случае через сутки, и это катастрофа. Хотя врачи, конечно, делают все возможное, но что они могут сделать, если нет аппаратуры?
В идеале таких раненых должны забирать вертолеты - прямо с поля боя это невозможно, конечно, но хотя бы с каких-то специально подготовленных площадок, минуя промежуточные этапы медпомощи.
То есть, часть людей умирает из-за того, что их своевременно не транспортировали?
Да. Из-за того, что было потеряно время. Или не умирают, а становятся инвалидами. Потому что, например, при ранении конечностей и повреждениях магистральных сосудов время тоже играет большое значение.
Гемостатиками - Cellox, Quickclot и другими - уже все части обеспечены в необходимой мере?
Роль “Целлокса” и других гемостатиков преувеличена. Их преподносят как некую панацею, чар-зелье для спасения солдат. Да, они эффективны, но спектр их применения достаточно узок. И он четко прописан в этих же протоколах CLS. Есть ряд действий, которые нужно совершить до того, как использовать “Целлокс”, а во многих случаях его вообще не нужно использовать - достаточно марлевого тампона или даже повязки. По моим данным, эффективность “Целлокса” всего на 14 % выше тампонирования марлей… А у нас, получается, боец слышал, что “Целлокс” спасет жизнь, и начинает засыпать его в рану, не перетянув предварительно конечность жгутом. Это может только ухудшить состояние раненого.
Сейчас обсуждается, что гемостатики могут даже вызывать тромбоз магистральных артерий. Это не значит, конечно, что их не нужно использовать. Нужно, но не во всех случаях.
Просто так получается, что на поле боя мы делаем только то, что может спасти жизнь, а о побочных эффектах думать некогда. Ведь если не сделаешь - может быть еще хуже, человек может умереть от твоей бездеятельности. Для того, чтобы определиться с тем, как правильно действовать, и нужны протоколы.
Решение о внедрении клинических протоколов для военных врачей должно приниматься в Минобороны или все-таки в Минздраве?
Я не понимаю статус военного врача и вообще этот термин. Ты - врач. Значит, ты военнообязанный. Но ты не воюешь, не бегаешь с автоматом. Есть раздел медицины - экстремальная. И тебя ей должны научить в университете. Может случиться война, техногенная катастрофа и так далее. Потому каждый врач должен быть готов к тому, что столкнется не только с боевой травмой, но и с фактом массового поступления пациентов. И уметь организовать медпомощь там, где он окажется, - в поле, в заштатной районной больнице и т.д. - в условиях больших потерь.
Мне рассказывали, как это происходило, например, в районной больнице в Селидово. Врачи хирургического профиля просто разрывались на британский флаг. А врачи терапевтического самоустранялись. Они даже не понимали, что должны делать.
А с чем должны были бы работать терапевты, по-хорошему?
Организовать прием и сортировку пострадавших. Оказывать им первую медпомощь при травмах - здесь мы снова упираемся в наличие протоколов. А дальше хирурги и анестезиологи уже работали бы в операционных.
Героизм вместо рентгена
Вы своих раненых тоже в больницу в Селидово возили?
Нет, возили больше на Димитрово. Селидово ближе, но в него нужно было ехать по опасной трассе.
Мы там раз блуканули и нас обстреляли из “Градов” - красиво, конечно, было, но страшно капец. Незабываемые ощущения.
Помощь в районной больнице - это второй уровень помощи, условно говоря, демейдж контрол - контроль над повреждениями. Название заимствовано у британского военно-морского флота. Оно означает, что команда делает все, чтобы удержать корабль на плаву. Речь не идет о том, например, чтобы он хорошо выглядел, только о том, чтобы не утонул. Так и для нас главное - чтобы пациент не умер. Потом у него будет долгая череда операций, реабилитаций и т.д., но на первых этапах нужно сделать все возможное для того, чтобы человек выжил. И вот от этих больниц в 60-километровой зоне от линии фронта, от их оснащения, их персонала, во многом зависит, выживет или нет.
А в больницах без рентгена, как было изначально в том же Селидово, вообще практически без ничего, этот демейдж контрол реально провести на нормальном уровне?
Нет. Нужно диагностическое оборудование, нужны хирурги. А было такое в начале войны, что хирурги раны зашивали, а это противопоказано при ранах мягких тканей. Сейчас, надеюсь, уже нет такого.
Вы не сталкивались с таким, что ампутируют конечности в тех случаях, когда за них можно было бы еще побороться?
Я в госпитале не работал, все время на передке был. Но, по словам врачей, все стараются спасти ногу. Порой даже подвергая опасности жизнь самого солдата.
Получается, в этих пустых районных больницах оказывали помощь огромному количеству раненых. Как, за счет чего?
Как и везде, за счет героизма человеческого. Плюс к больницам были прикомандированы врачи - из львовского мобильного госпиталя, например. Роман Дмитришин, мой друг, очень грамотный врач-анестезиолог, многому меня научил. Еще один мой друг - Александр Зленюк. Все вместе сделали дело: организовали структуру оказания помощи вместе с местными врачами и волонтерами, которые быстро поставили самое необходимое оборудование. Справлялись, как могли.
Мы воюем уже год. Почему в больницах, которые находятся в зоне боевых действий, которые каждый день принимают раненых, до сих пор нет современного оборудования? А все, что там есть, купили волонтеры, государство никак не участвовало. Неужели при планировании бюджета на 2015 год нельзя было об этом подумать?
Смерть бойца стоит 600 тыс. грн, если переводить в деньги (столько государство обязалось выплачивать семьям погибших - Ред.). Инвалидность бойца - 180 тысяч единоразовая выплата плюс еще энное количество средств каждый год. Вложившись в медицину и инфраструктуру, можно было избежать трат на эти выплаты. Не говоря уже о том, что сохранить жизни и здоровье людей.
Кроме нехватки оборудования, существует проблема очень высокой нагрузки на персонал. У нас до сих пор советская система расчета персонала на количество коек, а не пациентов. Когда больные поступают непрерывно, разве медсестра или врач могут нормально работать? Люди ж тоже не железные. Помню эти ощущения, когда сутки отдежурил, а в три часа ночи садишься писать протоколы переливания крови…
“Прощай, оружие”
У вас не возникает проблем с обеспечением наркотическими препаратами? Я знаю, что раньше проблемы были, а обезболить при ранении солдата очень важно.
На догоспитальном уровне (то есть в поле, где работает Ярослав - Ред.) наркозных препаратов нет. Вообще. Есть налбуфин - синтетический препарат, который более подходит для облегчения хронической боли у онкологических больных.
На поле боя он, во-первых, недостаточно эффективен. Во-вторых, солдаты обычно применяют его в меру своих медицинских знаний (препарат входит в состав аптечки - Ред.) Случаются передозировки - препарат может вызывать эйфорию или другие побочные эффекты: рвоту, тошноту, головокружение. И при ранениях, с которыми, в принципе, солдат мог бы дальше выполнять свои функции, как боевая единица, он выпадает из строя. Так называемый эффект “Прощай, оружие”.
Я бы исключил его из солдатской аптечки. Налбуфин должен применять обученный человек, медик или хотя бы инструктор, который прошел не 5-дневные курсы по тактической медицине, а трехмесячные, например.
В солдатской аптечке нужны совсем другие препараты - ненаркотические анальгетики и антибиотики. Плюс у медиков в роте должны быть спецсредства, которые в Украине не внедряют из-за коррупции. Например, фентонил в виде леденца. Это чупа-чупс такой.
Заткнул раненому за щеку. И как только он начинает отъезжать, терять сознание, то леденец вываливается изо рта. И через 5 минут действие препарата заканчивается, не возникает никаких побочных действий. Боец просыпается, и еще больше часа держится обезболивающий эффект. Снова боль - снова в рот вложил леденец.
Есть кетамин в специальных лекарственных формах - таких как назальный спрей. Это очень удобно в бою, не надо пилить ампулу и набирать шприц. Кетамин обладает противошоковым действием, сужает сосуды, поднимает давление, мобилизует силы и не угнетает дыхание. Это очень важно, особенно, если бой еще не закончен.
О мертвых
Помните, как первый раз привезли убитого на этой войне?
Да. Хреново было. Да, я видел много смертей. Видел, как умирают в госпитале старики или люди после продолжительной болезни. А тут видишь тело обгоревшее, с которого еще пар идет. Понимаешь, что это солдат. И что он умер противоестественно, что он не должен был умереть. Этот факт тяжело дается, даже если до этого ты 10 лет работал в реанимации.
Вообще у меня память такая, избирательная. Раны помню, диагнозы помню, а лица и фамилии - нет. Гибли и друзья, конечно. Рычков Вадим (муж волонтера Татьяны Рычковой - Ред.), с которым мы хорошо сдружились - жили в Славянске одной палатке, он был начальником по связи, вечно бегал по блокпосту, налаживал работу раций, электричество.. Потом мы уехали в отпуск, а он остался. И во время первого же обстрела из “Града” оказался одним из тех, кого зацепило.
Одним из первых погиб наш санитар Андрей Литвиненко. Побежал раненого вытаскивать и получил пулю в спину. Нам тогда выдали старые бронежилеты-”черепахи” 80-го года выпуска. И пуля попала как раз в то место, где не было бронепластины. Вот так вот. Тогда примерно мы поняли, что это война.
Врачи обычно держатся отдельно от бойцов, но и с солдатами мы тоже дружили, конечно. С разведвзодом, например, поддерживали добрососедские отношения. По одному там нельзя выжить. Надо вместе держаться. Укропы держатся пучком.
Сначала, когда меня призвали, у руководства не было еще четкого понимания, зачем врачи нужны на поле боя. Помню, посадили меня на броню замыкающим, и еду я весь такой в бронежилете и каске.
Страшно было первый раз ехать на броне?
Тогда нет, это воспринималось как военный туризм. А сейчас было бы страшно, конечно, особенно замыкающим - если что, тебе прилетит первым.
Так вот, когда в Славянске пошли первые жертвы, всем стало понятно, что делает врач. Меня сняли с нарядов…
А до этого вы что, картошку на кухне чистили?
В дозоре стоял, например. Ну это буквально пару раз. Когда мы стояли в Авдеевке, комбат уже ясно понимал, каковы наши задачи.
Вообще много было страшных моментов?
Трудно сказать. Перебираю сейчас в памяти моменты. Да, было такое, что сидишь в окопе и говоришь: “Ребята, кажется, нас хотят убить”. Ну, все посмеялись. Но такого, чтобы сидеть и бояться, не было никогда.
В Шахтерске мы попали в такое небольшое окружение, недельное. И у нас было ограниченное количество воды. Вот это было тяжело, плюс информационная блокада давила на психику - ничего не знали, что происходит, сколько еще будет происходить. Там стреляют, у тебя в окопе уже куча раненых, и вывезти ты их не можешь. И эти раненые умирают. Одного не смогли спасти. Его так сильно ударило взрывной волной, что были контужены легкие. Называется респираторный дистресс-синдром.
Его можно было бы спасти, конечно, но для этого нужно реанимационное оборудование, кислород… А в поле ты ему ничем не поможешь. Три дня прожил, промучился, умер у меня на руках. Вот это был, наверное, самый жуткий был момент войны.
А чтоб была вода - и смех, и грех - вырыли лужу под терриконом. Вода в этой луже была угольная, черная. И мы из этой лужи носили воду. Сделали фильтр: горлышко бутылки тампонировали ватой, активированным углем, бинтами многослойным, что грязь задерживалась. И этой водой мылись. Но ждать, пока вода стечет по этому фильтру, приходилось очень долго, часа по два, чтоб помыться. И тут посреди помывки обстрел. Голые пацаны надевают каски и так прыгают в окоп. Вылезают из окопа: все черные. Помылись. Иногда даже чуть не до драк доходило, когда кто-то 4 часа цедил воду, чтоб постираться, а другой взял ее и вылил куда-то.
Потенциальные коллоборационисты
Отличается ваша послевоенная жизнь от довоенной?
Конечно. Раньше журналисты мною так не интересовались. Шучу. Все изменилось, произошла переоценка жизни. Сейчас я вижу, что общество разделилось на две части: тех, кого война не касается, и тех, кто ею живет. Вот я отношусь ко вторым.
Среди моих коллег, врачей, встречаются даже люди с коллаборационистским отношением: “Ой, что вы делаете на этой войне, зачем она вам нужна? Быстрей бы это кончилось”.
А вы разве не хотите, чтобы она быстрее кончилась?
Я хочу чтобы война закончилась, но не ценой нашей капитуляции. Я четко понимаю, что военных сил победить у нас на данный момент нет. У ДНР на квадратный метр танков, наверное, больше, чем где-либо вообще в мире. Но это не значит, что нужно идти на поводу у противника и соглашаться на то, что он предлагает. Нужно сочетать активную диверсионную деятельность с дипломатическими маневрами. Вот в этом и будет, наверное, заключаться наша победа.