Сережа родился и вырос в Бурятии, в Чите, где большинством населения были русские, но были и буряты. В школе дружили, в основном, по этническому признаку, русские с русскими, буряты – с бурятами. Сергей не любил бурятов, относился к ним свысока, таким его воспитала среда – школа и улица.
Другие – только говорили, иногда дрались. А он решил действовать более радикально: изготовить листовки, где прямо призвать к открытому неприятию «недочеловеков». Поделился с самым близким другом, тот одобрил. Договорились с ним листовки повесить на самых видных местах. В условленное время Сергей пришел к кинотеатру, друга не было. Решил клеить сам. Как только листовка коснулась стены, из ближайших кустов выбежали люди, схватили Сергея. Друг оказался доносчиком, давно все сообщил в «органы».
Арестовали. По статье «антисоветская агитация и пропаганда» открыли дело. А ему тогда не было и 18 лет. Что ж поделаешь, других «диссидентов» в Чите не было.
Добрый дядя следователь искренне разъяснял Сережину неправоту. Сережа согласился. Оформили его согласие официальным протоколом. Завершили следствие, передали дело в суд. Во время короткого судебного процесса Сергей искренне раскаялся в содеянном. Но, поскольку вину нужно было искупить, дали пять лет. Не повезло Сергею, других диссидентов в Чите действительно не было…
Этапировали на Урал, в политический лагерь ВС 389/36 Чусовского района. Там и началось искупление вины Сергеем Тарухиным. Очередной взрослый дядя, майор КГБ Черняк, командированный из Белоруссии (где, кстати, своих диссидентов не было никогда), оформил вербовочные документы на «источника Тарухина», научил новому ремеслу, прочитал лекцию о врагах-антисоветчиках, имеющих счета в швейцарских банках, о жидах, готовых продать Родину, о методах связи с ним, Черняком. А еще пообещал: «Искупишь вину – враз освободим; а после освобождения поможем поступить в институт».
Сергей – верил, работал активно, собирал информацию. Регулярно занимался антиукраинской и антисемитской агитацией, особенно успешно – среди русских з/к. Связь с Черняком осуществлял через лагерного врача.
Однажды друг-сокамерник по большому секрету сообщил: готовит к отправке на волю свой судебный приговор, прапорщик Новицкий клятвенно обещал переслать его академику Сахарову. Сергей все понял сразу же: Новицкий передаст документ в КГБ. Последует допрос, друг расскажет, что делился своими секретами с ним, Сергеем. Что же делать? Это было трудное решение. Именно тогда исчез флер романтики, Сергей впервые стал осознавать всерьез, кем он стал.
На следующее утро он пошел «за таблеткой от горла» в медсанчасть. Все рассказал врачу. Еще через день в зону пришел майор Черняк, вызвал по очереди несколько зека. Когда Сергей вошел в кабинет, Черняк обнял его: «Ты молодец, Сережа. Все правильно сделал…» Именно тогда Тарухин осознал, что стал, незаметно для себя самого, негодяем.
Постепенно накапливалось желание все остановить. Рано повзрослев, понимал: просто так прекратить отношения с Черняком нельзя. Нужно сделать это публично, тогда, он надеялся, КГБ не сможет мстить…
Повод нашелся вскоре. СССР праздновал очередной съезд КПСС и заключенные объявили в этот день голодовку, написали заявления в ЦК. Написал и Сергей, его заявление начиналось словами «Саморазоблачение агента КГБ».
В зону прибежал Черняк, кричал, уговаривал, угрожал, матерился, требовал «отозвать» заявление. Сергей отказался категорически. Посадили в шизо. Там опять уговаривал Черняк. Опять шизо. Параллельно – активно работала агентура, вкрадчиво рассказывая, что Сергей опять согласился на сотрудничество с КГБ. Периодически Сергея выпускали в жилую зону, он видел – ему не верят, сторонятся.
Сергей понимал: сидеть еще два года, и эти два года его будут нещадно мучить. Принял решение уйти из жизни. В лагерной парикмахерской сумел выкрасть лезвие. Умереть решил в постели, после отбоя. Перед этим съел сахар – грамм 300, накопил за длительное время. Подсластил смерть.
Погас свет. Сергей лег на спину, накрылся одеялом с головой, резкими движениями пальцев с зажатой бритвой разрезал подколенные ямки, обе. Затем вскрыл кожу и вены на запястьях, разрезал кожу на шее.
В шесть утра сосед Сергея увидел пропитанную кровью постель соседа, кровавую лужу на полу. Страшно закричал.
Первым, что увидел Сергей, придя в сознание, было лицо заместителя начальника Скальнинского отдела КГБ майора Афанасова. «Живой, – дрожащими губами произнес Афанасов, – живой. Вот, возьми, это тебе…» В его руке был пакетик с глюкозой. В лагерной больничке Сергея выходили, несмотря на огромную кровопотерю. По-видимому, съеденный перед самоубийством сахар повлиял на свертываемость крови. Поэтому разрезанная на шее вена затромбировалась.
Окреп, его выписали из больницы. И продолжили мучить карцерами. Там мы и встретились. Я с болью и ужасом слушал исповедь этого рано состарившегося мальчика с навсегда наклоненной влево головой (при разрезе он повредил нерв). Ему тогда оставалось сидеть недолго, месяцы. Говорили о его будущем. Он понимал, что и на воле ему не дадут покоя.
Он смотрел на меня, ожидая совета и защиты. Мудрый юный искалеченный старичок. Сказал, что хотел бы уехать из СССР, стать католическим священником, помогать страждущим. Я что-то говорил в ответ, утешал. И твердо пообещал следить за его дальнейшей судьбой.
Позже я рассказал все Сергею Адамовичу Ковалеву. Он также был возмущен поведением наших коллег-заключенных, молча и безучастно наблюдавших бесконечные издевательства над мальчиком. Мы договорились, что будем следить за его судьбой и, при необходимости, предавать огласке подробности.
Приехав в ссылку в Сибирь, я написал Тарухину письмо. Спросил его о жизни, проблемах. Ответа не было. Тогда я написал второе письмо. Напомнил о нашем разговоре, о своем обещании. Сергей ответил. Очень сухо. Сдержанный ответ человека, не желающего продолжения контактов. Он женился, работал. Жил.
Больше я ему не писал.