На самом деле, не все так просто и очевидно. Я и сегодня чувствую вкус страха. Точно такой же, какой я испытывал в мои молодые годы в противостоянии с КГБ. Тогда, в тюрьме и лагерях я постепенно научился скрывать свой страх. Это была защита, враг не должен был увидеть его.
Тогда говорить или писать правду было опасно. Хотя её знали все, и члены политбюро КПСС в Москве, и самые обыкновенные люди в провинции. И абсолютно не верящие в охраняемую ими идеологию офицеры КГБ. Когда моего лагерного друга Володю Буковского обменяли на предводителя чилийских коммунистов Корвалана, уже в Лондоне, отвечая на вопрос журналиста о количестве инакомыслящих в СССР, Буковский ответил: «Двести миллионов, всё население страны, включая самого Брежнева!»
Страх – совсем не постыдное чувство. Да, я, имея специфическую биографию и широкую известность, могу позволить себе многое, даже острые открытые письма Порошенко. Но совсем иначе чувствует себя журналист в украинском районном центре, в небольшом тусклом городке. Где от воли или каприза чиновника зависит судьба семьи журналиста: жены учительницы, детей в школе и т.д. и т.п. Или местного судьи, вынужденного учитывать фактор недовольства районного властителя его судебным решением.
Есть ли в Украине цензура? Формально её нет. Мощная, жесткая советская цензура у нас отсутствует. Хотя мы постоянно наблюдаем попытки верховной власти страны к ней вернуться. На самом деле, в Украине сохранилась и всемерно властью укрепляется самоцензура журналистов. На мой взгляд, явление гораздо более опасное, нежели формальный феномен цензуры по-советски.
Итак, боюсь ли я, автор острых публикаций, горячих открытых писем? Думаю ли я о возможных последствиях для себя? Да, боюсь и думаю. Я обычный эмоциональный человек совсем не молодого возраста. Ясно помню место и день, когда мне на секунду показалось, что стоящий рядом со мною мужчина намерен столкнуть меня на рельсы приближающегося поезда метро. Это был страх, накануне я опубликовал злую, откровенную статью на сайте «Левый берег».
Помню и другой свой страх, более ранний. Я передал на публикацию очень серьезный материал, документ о «художествах» нашей минздравовской фармацевтической мафии. Это была закрытая справка СБУ, совсем не предназначенная для оглашения. Мой рабочий кабинет расположен на первом этаже, и я несколько дней был напряжен. Да, я ждал выстрела. И постоянно думал о том, что втянул в эту опасную ситуацию юную журналистку, согласившуюся опубликовать этот документ.
Реалии моей страны. Где убивают на улицах, во дворах, в автомобилях. Живя здесь, необходимо бояться. Не просить помощи у полиции, у озабоченных собственным бизнесом депутатов, у погрязших в коммерческих делах офицеров СБУ. И у так называемых правозащитников, состоящих в коррупционной связи с полицией и прокуратурой.
И я боюсь. Меньше других моих сограждан. Стараюсь переступать через свой обычный человеческий страх. Иначе…. Зачем было всё прежнее: противостояние КГБ, искренняя дружба с партизанами двадцатипятилетниками в лагерях? Зачем были преждевременные смерти тюремных друзей Васыля Стуса, Валерия Марченко, Ивана Свитлычного? Ради этих сытых депутатских и полицейских морд?
Вся моя молодость прошла за колючей проволокой со сторожевыми собаками. Там, в лагерях я стал антисоветчиком. Настоящим, уверенным в своей нравственной (не политической!) позиции. Спустя десятки лет я опять в борьбе. Не с и.о. министра Супрун. С её опекунами из американской и украинской власти. Согласитесь, горькая судьба: в молодости бороться с использованием психиатрии в качестве карательного института, а в старости противостоять разрушительной агрессии гражданки США, убивающей всё то, что удалось неимоверными усилиями изменить к лучшему за 26 лет коллективного труда.
Но и здесь, в этой странной и горькой борьбе с ничтожествами, получившими государственный статус реформаторов, я не всё договариваю до конца. Надеюсь, что кто-то скажет первым, до меня, скажет всё, и о коррупции по-американски, и финансовых реалиях международных закупок, и о наших вершителях судеб, постоянно отъедающих кусочки медицинского пирога.
Кто-то, не я. Потому что я боюсь.