Сам Толя смеялся редко. Это был высший пилотаж анекдотчика, вызывавшего взрыв смеха последним словом текста, а не своим лицом. Работал он на токарном станке, предписанную норму выработки продукции выполнял легко и, как мне казалось, любил металл. По настоящему любил металл. Иногда я видел его желание уединиться, в тех местах неисполнимое желание. Тонкая, нежная его душа не хотела привыкать к неволе тела.
Он пытался войти в отстранение йогой. Перечитывал какие-то статьи, какие-то имевшиеся у него специальные йоговские книги. Кто и как передал ему в зону эту полузапретную литературу… Иногда с ним было непросто. Внутренне одинокий человек, он далеко не всегда поддерживал наши коллективистские акции протеста, не всегда принимал наши групповые решения. Это не была реакция страха, отнюдь. Давно отринувший от себя советскую идеологию, он защищался и от угрозы поглощения так называемой «малой группой». Единственным, кто мог в эти особенные дни установить теплый, искренний контакт с Толей, был Иван Алексеевич Свитлычный. Один или два раза во время жесткого, эмоционального несогласия Толи с групповыми решениями, Свитлычный, всё понимая, не поддерживал наш ригоризм, согревал словами упрямца.
Однажды я проявил по отношению к Толе агрессию. Словесную, разумеется. В тот день он получил положенную очередную бандероль, куда кто-то из его родни или знакомых вложил паркеровскую ручку. Настоящую! С толстым стержнем, с тонко пишущим шариком. Наш лагерный цензор Галька (ух, противная была молодуха) не усмотрела в этой ручке антисоветской агитации и пропаганды и отдала её Толе. В тот же вечер я подошёл к Толе и попытался взять у него это удивительное своим совершенством перо. Лагерные писари (Калинец, Шовковый, другие) мучились, заполняя ксивы, пользуясь скверными шариковыми ручками советского производства, постоянно вытирая выступающие капли красителя. Им, именно им, нужна была такая ручка! И тем неизвестным нам женщинам в Москве и Киеве, которые должны были расшифровывать тексты на мелко исписанных ксивах. Толя не дал мне ручку! Зная, для чего она мне нужна – не дал.
Я был в ярости. Рассказал об этом инциденте Ивану Алексеевичу, Игорю Калинцу, Валере Марченко. Мы были возмущены. На следующее утро Свитлычный, медленно прогуливаясь с Толей, о чем-то долго и спокойно говорил с ним. После их мирной беседы Толя принёс мне ручку.
Что это было? Очередной приступ неподконтрольного разуму упрямства? Защитная реакция от давления группового решения? Не знаю. Толя и сегодня жив. Давно уехал в другую страну. Не могу спросить его о том конфликте. Да и помнит ли он о нём… Вспомнил всё это с единственной целью: еще раз напомнить всем нам, украинцам, о невосполнимой потере – смерти Ивана. Уже давней его смерти. Был он, так называемый «украинский буржуазный националист», сугубым европейцем. В зоне переводившем на украинский Беранже и Аполлинера. Твердым с врагами и терпимым с друзьями.
…Тягнибок, Мосийчук, Ляшко. Какой-то выродившийся, дурно пахнущий патриотизм.
А Толя и сегодня рассказывает анекдоты. Интересно, те же, что рассказывал нам в зоне ВС 389/35? Или свежие, о Путине, к примеру?