Я вырос в Киеве на улице Артема, рядом с женским Покровским монастырем. Моя мама, врач-терапевт, обслуживала общежитие, где жили и молились монахини этого монастыря. Поздно вечером она рассказывала моему отцу какие-то подробности об увиденном и услышанном там. И замолкала, когда рядом оказывался я. Всегда – замолкала, тем самым увеличивая моё желание знать: «Что же там?».
Я стал старше. Однажды мои родители обсуждали, уже не таясь от меня, очень чувствительную для них новость. Власти города отобрали часть территории монастыря и открыли там, совсем рядом, в нескольких метрах от церковного здания, «городской абортарий». Я тогда не очень хорошо понимал значение этого, но спустя год или два осознал всю глубину нарочитого, осознанного надругательства над чувствами верующих.
Тогда же в Покровском монастыре был запрещен колокольный звон. Служба Божия потеряла голос, стала немой. Разумеется, сделано это было властями исключительно по просьбе трудящихся. Им, оказывается, мелодичный перезвон колоколов мешал, отвлекал от увлеченного построения коммунизма.
Я был внеконфессионален. Мой короткий и скорый путь в тюрьму был обусловлен другими, сугубо профессиональными обстоятельствами. В уральском лагере ВС 389/35, где советская власть содержала особо опасных государственных преступников, к числу которых относился и я, я увидел совершенно другую, прежде скрытую от меня часть моей страны. Там, на Урале, я узнал реальную историю моей страны, Украины. В тюрьме я встретил новых своих друзей, старавшихся в жестких условиях неволи соблюдать традиционные обряды своей веры.
Их было там достаточно много, солдат-бандеровцев, отбывавших свой двадцатипятилетний срок заключения. Сыновья Западной Украины, в большинстве своем состарившиеся в тюрьмах несостоявшиеся крестьяне, они как могли сохраняли веру и обычаи отцов. С изумлением я наблюдал, как преображались они в большие церковные праздники, степенно, торжественно выходили утром из барака, поздравляли друг друга. Их лица в те дни светились каким-то покоем, уверенностью и привязанностью к Богу. Даже одевались они в те дни иначе, те же зэковские робы, но чистые и ни разу не стиранные, заменяли им торжественное платье искреннего праздника. Разумеется, не было у них ни Библии, ни Евангелия, не было и священника и самой службы. Но было другое, пожалуй, самое важное – вера.
Степан Мамчур был один из них. Теплый, всегда внимательный к чужой беде и чужой слабости пожилой человек также досиживал свои двадцать пять. Как мог, помогал нам, переносил и прятал ксивы, утешал заболевших. Все мы знали: пан Мамчур – искренний, последовательный, глубоко верующий христианин. Мы также знали, что самая истовая его потребность – читать Слово Божие. Самая истовая, важнее потребности в адекватном лечении (он страдал тяжелой формой гипертонической болезни), в нормальной здоровой пище. 1 августа 1975 года руководство СССР подписало Хельсинкские соглашения. Кремлевские старцы в который раз пытались обмануть цивилизованный Запад. Спустя день или два в зону передали официальную прессу с текстом этих неискренних соглашений. Мы коротко обсудили текст, отчетливо понимая: это – сказка. Нам – сидеть, по-прежнему сидеть. Мы слишком хорошо знали свою страну и её правительство…
Ни слова не говоря нам, Степан Мамчур написал начальнику лагеря Пименову заявление. Опираясь на конкретное положение этих самых Хельсинкских соглашений, он попросил разрешить ему, осужденному Мамчуру, иметь при себе текст Слова Божия. Очень попросил.
Спустя несколько дней Степана Мамчура вызвал в свой кабинет наш лагерный дебиловатый замполит капитан Кытманов. Истерически крича на Мамчура, он сообщил, что никаких таких книг в зоне иметь нельзя, что нет такого разрешения ни в законах СССР, ни в «Правилах внутреннего распорядка в местах лишения свободы». И завершил свою разъяснительную беседу Кытманов такими словами: «Учтите, мы не позволим портить наших детей религиозным дурманом! Никакой Библии, вы, Мамчур, не получите!». Степан Мамчур был удивлен странной логикой капитана и несколько часов после этого повторял: «Не понимаю, при чем тут дети. Их же нет в лагере. Я хотел Библию для себя…». Он, славный человек и искренний христианин, не досидел до конца свои двадцать пять лет. Умер от инсульта. Остался «должен» советской власти несколько лет.
Позднее, в зоне ВС 389/36 я встретился с Михаилом Садо. Этнический ассириец был участником русско-националистического «Всероссийского социал-христианского союза освобождения народа», малочисленной, но громко назвавшейся подпольной организации, и структура, и программа которой вызывали у нас чувство иронии. Срок у него был большой – пятнадцать лет.
Все мы знали – Садо «встал на путь исправления», сотрудничает с КГБ. Иными словами, стучит. Два абсолютно невозможных качества его лагерной жизни отличали его от нас всех: у него была Библия и он носил бороду!
Я присматривался к нему довольно долго, работая с ним в одной бригаде. И когда-то мне стало очевидным, что у этого человека с разрушенными нравственными принципами в глубине души горит яркий огонь ненависти: он горячо ненавидел всех тех, кому вынужденно служил! И его вера, по-видимому, искренняя, помогала ему скрывать этот огонь. Таким особенным был его путь к Богу.
В конце концов, Садо совершил откровенный, яркий, очевидный грех: он дал обвинительные показания в процессе Александра Гинзбурга, известного российского диссидента, арестованного во второй раз. Его, Садо, вернули в зону. То ли хотели поиздеваться над бывшим врагом, то ли имели какие-то особые в его отношении соображения. Не освободили, на что очень рассчитывал он. Одинокий, не общавшийся ни с нами, диссидентами, ни со ставшими на путь исправления стукачами, он часто, почти всё своё свободное время читал Библию. По-видимому, искал там что-то своё, особенное, облегчающее жизнь отпетому грешнику. Нашёл ли…
В конце концов, его освободили. Досрочно. Он вернулся к семье, в Ленинград. И почти сразу дали работу: в системе русской православной церкви. Неисповедимы пути человеческие. Недавно он умер в Санкт-Петербурге. Воспоминаний, к сожалению, не оставил. Жаль, горькая и одновременно поучительная у него была судьба.