О чем вы будете сегодня читать лекцию?
Я много думал об этом. Лекция будет посвящена общей теме конференции – искусству после конца света. Нужно разобраться в этом понятии – конца света – выяснить, что мы понимаем под ним, откуда в обществе взялось такое чувство.
В словах о конце света мы стараемся, прежде всего, выразить ощущение того, что какой-то свет, какой-то мир, закончился, что-то изменилось, что-то, что лежало в его основе, исчезло. Удивительно, что люди не говорят сегодня о начале нового мира, рождении новой жизни, а говорят только о мире умирающем.
Из этого можно сделать вывод, что в современном обществе существует двоякое чувство: с одной стороны, мы ощущаем окончание чего-то, с другой – не знаем, что начинается. Мы находимся где-то в пустом пространстве, переходя из одного места в другое.
Это состояние я называю состоянием «между властью» – inter regnum. Это очень старое понятие, оно родилось в Античном Риме, когда Тит Ливий, историк Древнего рима, писал про первого короля Рима — Ромула. Ромул царил в течении 37 лет, это очень долго. Средняя длительность жизни римлян в это время – около 37 лет. Это значит, что, когда он умер, в Риме жило очень мало людей, которые помнили мир, не содержащий Ромула. Они были выведены из нормальной жизни, не знали, что делать. Они не знали жизни, в которой не было бы Ромула, который говорил бы им, что делать, каковы законы страны, которые нужно соблюдать и т. д. Римляне не имели ни малейшего понятия, кто заместит Ромулуса. Это был первый период междувластия. Он длился, пока второй в истории король Рима не был избран.
В новое время понятие междувластия снова открыли – политические философы, в особенности, итальянский философ Антонио Грамши, вложивший новое содержание в это понятие. В его понимании, «inter regnum» – это не перерыв между одним законодателем и другим, а период, когда привычные и испытанные средства эффективного действия уже не работают, а новых средств и стратегий еще не выдумали. И мы как раз находимся в этом периоде.
Я не думаю, что переживания, которые мы сейчас испытываем, правильно описывать как конец света. Это не конец света. Это завершение одного мира и переход в другой. Единственное, что усугубляет наше чувство растерянности – это страх перед новым миром, о котором мы не имеем ни малейшего понятия. Нет модели, к которой мы бы сознательно стремились. Новый мир возникает по частям, по кусочкам, и каждый кусочек – это своего рода опыт, эксперимент, который мы вынуждены ставить. Мы не знаем, какой из них окажется надежным. Нет ясной дороги, нет карты этой дороги, так что мы не можем отмечать, как много мы уже прошли, и сколько еще осталось. Поэтому нам приходится жить от одного момента к другому.
Особенно ярко это чувство отражается на художниках, интеллигенции в общем. Двадцать лет назад западный мир – мир, в котором мы с вами живем, – был совсем иным для художников. У них было мало свободы эксперимента, но много уверенности в том, что нужно делать. А сейчас наоборот. Свобода ничем не ограничена. Каждый художник волен выдумывать что-то абсолютно новое. Но есть и другая сторона — у художников нет уверенности в том, что нужно делать, на что можно полагаться, на что — нет. Они не могут найти себя в этой новой действительности.
Эта болезненность проявляется и в более прагматичном аспекте их жизни – сегодня у художников меньше возможностей для долгосрочных проектов. Нет спонсоров, государственного финансирования недостаточно, а на рынок вообще полагаться очень трудно, потому что рынок не любит и не позволяет планировать на далекое будущее. Он требует немедленных результатов, в первую очередь, финансовых, конечно же.
Это сформировало новое требование к художникам. Когда-то они полагались на то, что их произведения будут будоражить человечество и через столетия, сегодня жизнь их творений порой ограничивается работой выставки. Появились инсталляции и хэппенинги.
Центр тяжести перешел из мастерской художника в галереи. Потому что нет общепринятых критериев качества художественного произведения, считается только количество денег, которое оно принесло, и шум, который создается вокруг выставки.
Таким образом, мы не знаем, куда мы идем. Мы догадываемся, но нам свойственно часто ошибаться в своих ожиданиях. Мы — творцы всякого рода — работаем без какой-то гарантии успеха. Нет таких твердых правил, которые можно изучить наизусть. Наш успех зависит от веры в собственные силы. Единственное исключение, к нашему счастью, – академическая сфера. Тут остались правила, и при создании научной работы вы знаете, по каким критериям вас будут оценивать. А вот художникам не так повезло. В их сфере все, как говорится, «вилами по воде писано».
Вы сказали, что при переходе к новому миру мы что-то потеряем. Что конкретно уйдет от нас?
Это очень банальное соображение, на самом деле, поскольку всегда, когда возникает что-то новое, что-то теряется. Современный мир я называю «жидкой современностью» (liquid modernity), в нем очень быстро все меняется. То, что сегодня привлекает наше внимание завтра уже забывается и становится частью прошлого.
Можно одним словом ответить на ваш вопрос. Мы потеряли уверенность. Мы движемся куда-то вперед, где нет финишной ленты, мы не знаем, куда мы бежим и когда нам нужно будет остановиться, чтобы успеть осознать свои достижения и воспользоваться ими. Парадокс в том, что чем менее мы уверены в будущем, тем больше предпринимаем действий, но их количество не влияет на наше ощущение растерянности. Двигаться вперед без чувства уверенности – очень трудное искусство, которому мы должны научиться.
Есть ли какие причины этого перехода от старого мира к новому – кризис идей, или это естественный процесс?
Сейчас в мире, в мире междувластия, о котором мы говорили ранее, происходит то, что можно назвать разводом между мощью и политикой. Что такое мощь? Очень часто ее называют властью на русском языке, но власть очень часто ассоциируется с политическими институциями, а вот мощь принадлежит действующим акторам. Мощь – это способность достигать целей, способность совершать действия.
Политика – совсем другое дело. Это способность принимать решения насчет того, какие вещи должны быть сделаны, какие – нет. Мощь и политика были соединены в национальном государстве. Сегодня мощи в национальном государстве осталось намного меньше, она переместилась куда-то в виртуальное пространство. На уровне политики, который казался нам когда-то наивысшим из всех возможных, не осталось былой мощи. Что бы ваши министры ни делали, не от них зависит, будет ли это эффективным, поможет ли это достичь нужного результата.
Мощь для политиков недосягаема, она стала глобальной, а политика осталась локальной, она не выходит за пределы отдельных государств.
Пустое место, образовавшееся в промежутке между мощью и политикой, и является подоплекой современного опыта «междувластия». Вы в Украине тоже можете наблюдать эти вещи, ведь у вас в каком-то смысле сконцентрировано все, что происходит в мире. Процессы, которые на Западе шли десятилетиями, сюда пришли сравнительно поздно, и вы наверстываете то, что упустили раньше.
Вам не кажется, что у мощи, которая является, как вы сказали, глобальной, есть обратная сторона? Есть ли противоречие в том, что в один прекрасный момент может появиться отдельный человек и перетянуть на себя эту мощь?
Конечно, ведь даже когда мы говорим о коллективном действии, мы все равно подразумеваем отдельного человека, действующего либо совместно с другими, либо в одиночку. В любом случае, именно человек – основная клетка.
За последние 50 лет в той части мира, где мы с вами живем, происходит то, что можно назвать «индивидуализацией». Центр тяжести переносится на индивидуального человека, он начинает выполнять те функции и решать те задачи, которые ранее лежали в сфере действия коллективных органов.
Как говорил Ульрих Бек, немецкий социолог, теперь отдельные мужчины и женщины должны находить индивидуальные разрешения общественных проблем. Проблемы создаются обществом, но их решение нужно искать в одиночку. Другими словами, если вы безработный, а другие – нет, значит, это ваша вина, а не общее явление. Вам не на кого пенять, кроме самого себя. Вам не хватило квалификации, чтобы стать успешным в обществе.
Так что я согласен с вами. Индивидуализация имеет место в современном обществе.
Некоторые интеллектуалы, излагая свои мысли по поводу постсоветского пространства, часто путают Украину и Россию, или же считают ее единой территорией. Создается впечатление, что такая путаница – общее место для подобных высказываний. Интересно, существует ли Украина на карте мировых научных исследований, как отдельная территория?
Это все условные вещи.
До войны была Лига Наций, в которую входило 36 государств, считавшихся независимыми. Для того, чтобы быть признанными таковыми, вам нужно было установить три рода независимости: военную, экономическую и культурную. И страны собственными средствами должны были разрешить эти проблемы.
Теперь нет таких условий. Трудно вообразить такую страну, которая могла бы позволить себе быть независимыми в трех этих отношениях. А в ООН заседает больше 200. Требования к тому, чтобы признать вашу независимость, перестали быть такими строгими. Каждая территория может быть независимой.
Вам известно, что во всей Европе есть территории, которые являются частью больших территорий и хотят получить независимость – Шотландия или Каталония, например. Они могут независимо контактировать с Брюсселем, без участия Лондона или Мадрида.
Отношения Украины и России – проблема трудноразрешимая, из-за памяти прошлого. К тому же, мы привыкли мыслить категориями государственных границ: кто-то управляет такой-то территорией, кто-то – другой. По существу, никто сегодня в полной мере не управляет ни одной территорией.