Недавно стало известно, что Лозница закончил свой второй фильм “В тумане” по одноименной повести Василя Быкова. По словам режиссера, этот фильм «о человеке в нечеловеческих условиях, который пытается сделать моральный выбор в аморальных обстоятельствах». Премьера «В тумане» назначена на весну этого года, но дата не уточняется. Вполне возможно, что весна может случиться и в мае, на Каннском кинофестивале.
В 2010 году во время фестиваля «Молодость», еще до присуждения гран-при фильму «Счастье мое», мы поговорили с Сергеем Лозницей о его первом фильме, о правильных вопросах, единстве и современном кинематографе. В силу разных причин не удалось опубликовать его раньше, поэтому мы делаем это сейчас, незадолго до выхода его второй картины, в надежде, что оно как-то подготовит зрителей к ее просмотру.
Вы говорили, что хотели максимально приблизить «Счастье мое» к документальному кино, снимали с плеча, искали подходящую массовку и так далее. Где вы для себя проводите границу между художественным и документальным кино?
Документальное кино отличается от игрового, прежде всего, типом и качеством материала. Современное игровое кино заимствует у документального манеру съемки и стремится достичь той же степени достоверности.
К примеру, фильм «Класс» Лорана Канте – игровая картина, которая сделана в документальной манере.
Когда вы снимаете документальный фильм, некоторые вещи вы не можете делать по определению. Документально снимать то, что происходит в последней сцене фильма «Счастье мое», невозможно. Режиссер не может допустить этого по этическим соображениям.
На пресс-конференции (во время “Молодости” - прим. авт.) прозвучали обвинения в ваш адрес, мол, зачем вы нам такое показываете, давайте больше позитива. Вам не кажется симптоматичным то, что люди хотят видеть что-то красочное, и не хотят смотреть фильмы, более приближенные к реальности, пусть даже мрачной? Им ближе сказки и позитивные истории.
Я думаю, это симптоматично для любого общества. Везде людям требуется усилие, чтобы задуматься над происходящим вокруг. Проще не задумываться и не анализировать.
Как я понимаю, вы пытаетесь пробудить мышление. Это одна из ваших целей?
Я ничего не «пытаюсь пробудить». Я делаю фильм о том, что меня беспокоит. Меня беспокоит то, как может развиваться определенная ситуация. Проблема, поставленная в фильме, касается не только России, или Украины, или постсоветского пространства. Это также проблема всего мира. Нам кажется, что мы существуем отдельно и никак не влияем друг на друга. Влияем, и еще как, и, скажем, экономический кризис стал этому подтверждением. В Китае пролетит бабочка, и на Уолл-стрит обвалится биржа. Это правда. В мире все связано.
В связи с этим другой вопрос. В нескольких интервью вы неоднократно настаивали на том, чтобы не вашу картину не привязывали к определенной стране или тройке стран, точно так же, как и события в ней не воспринимали зависимыми от определенной местности. Как вы думаете, можно ли это преодолеть, эту привязку к отдельным странам, национальностям?
Я не несу ответственность за образование, воспитание, интеллектуальное и эстетическое развитие людей, которые судят мою картину.
Меня удивляет, что среди зрителей находятся люди, которые считают художественное высказывание объективным и всеобъемлющим. Видимо, так же, как они считали объективным высказывания газеты «Правда» образца 50-ых годов. Между тем, художественное высказывание – это частное мнение частного человека.
Отождествлять фильм с ситуацией в одной конкретной стране невозможно. «Счастье мое» – не видеогид для туристов.
В фильме представлена некая гипотетическая ситуация, которая воспринимается зрителями как возможная и даже реалистичная. То, что они отождествляют себя с происходящим на экране или даже узнают себя – не может не тревожить. Именно это и стоит обсуждать. Об этом стоит задуматься.
Как долго вы шли к этому сценарию, что вас привело к тому, что вы сделали этот фильм?
В течение 15 лет я ездил по российской провинции, снимая документальные фильмы. Опыт и впечатления, накопленные за время этих путешествий, легли в основу сценария художественной картины.
Вы не ставите себе задачу снять фильм таким образом, чтобы зрители восприняли его правильно?
Такую задачу ставят себе люди, которые занимаются пропагандой. Я пропагандой не занимаюсь. Пропаганда – это навязывание определенной идеологии, активное воздействие на политическое мировоззрение людей. Тем же самым занимается и реклама – только не в политике, а в коммерции. И в том, и в другом случае необходимо создать идеологический продукт, призванный «продать» идею или товар.
Я не занимаюсь ни политической, ни коммерческой пропагандой.
Ясное дело, это ведь неинтересно.
Мне это неинтересно, потому что тот, кто делает пропаганду, знает результат. Заранее известно, к чему нужно придти. Я результата не знаю. Мне интересно узнать впоследствии, к чему я приду в процессе создания фильма.
Но вы же видите, что не так, вы видите, как это можно показать.
Если бы я хотел кому-то что-то «показывать», исправлять какие-то вывихи в обществе, это была бы уже политика, а не кино. Меня это не интересует. Меня интересует человек. Можно сказать, что я антрополог. Пытаюсь исследовать, что с нами происходит. Почему мне это интересно? Потому что я знаю, что ту боль, которая есть у меня, испытывают многие. Если эту боль не проанализировать, не понять, что с нами происходило в прошлом и происходит сейчас, то история страдания повторится.
Несколько поколений наших предков были лишены возможности говорить. Множество талантливых людей – и в России, и на Украине – были уничтожены или принуждены пойти на компромисс.
Сейчас есть возможность говорить. И, мне кажется, есть шанс быть услышанным.
То есть, кино выступает как инструмент мышления, не только самого режиссера, но и зрителей?
Познания. Искусство – это инструмент познания. Антропология как наука – тоже один из инструментов познания. Как это в было в Средние Века? Леонардо был и медиком, и анатомом, и инженером, и художником. Он использовал свой дар как инструмент познания мира.
Вам не кажется, что монолог шофера-дальнобойщика из вашего фильма, «Не лезь, куда не надо, и будет тебе счастье» – укоренен в нашей ментальности? Укоренен настолько, что становится страшно, что его никогда не преодолеть, что ты ничего не можешь с этим поделать.
Поделать можно. Нужно просто ставить вопросы. Во-первых, что происходит, а во-вторых, что мы будем с этим делать. Важно понять точку, в которой находишься, понять положение вещей.
Что вы смотрите, какое кино вам ближе?
Я смотрю почти все. Очень интересно румынское кино, которое появляется сейчас, там очень интересные режиссеры. Они близки нам, потому что затрагивают близкие темы, и потому что пережили практически то же самое, но проанализировали этот опыт по-своему. Современный румынский кинематограф ставит очень интересные и серьезные вопросы.
А российские режиссеры их не ставят? Как вы вообще оцениваете современное российское кино?
Наверное, самый серьезный фильм – это «Хрусталёв, машину!». Это самая мощная, важная рефлексия, это интеллектуальное, художественное событие. Это фильм Алексея Германа, вышедший, кажется, в 1998 году. С тех пор великолепные, очень серьезные и глубокие картины снимают Кира Муратова и Александр Сокуров.