До визуального искусства ты занимался музыкой (она и сегодня занимает в твоей художественной практике важное место). Как возник этот интерес?
Музыка для меня – это идеальный универсальный язык, с помощью которого я могу рассказывать истории. Это такая «машина», способная перенести тебя во времени и пространстве. Музыка дает ощущения, которые очень сложно вызвать, используя другие медиа. Еще одна особенность музыки – ее доступность. Это максимально простой способ вовлечься и понять какую-то историю. Зачастую я обращаюсь к весьма травматичным темам, и здесь музыка как нельзя кстати. О чем невозможно сказать – можно спеть.
Для меня очень важен сам момент прослушивания музыки, потому что именно тогда и происходит соединение зрителя, слушателя с произведением искусства. Когда человек видит картину, эта связь может быть неявной, с музыкой же это очень осязаемый момент.
С чем связан твой особый интерес к балканской музыке?
С Одессой. Начиная трансформации от названия самого места «Хаджибей» (так когда-то называлось османское поселение – к греческой «Одессе») – и заканчивая теми трансформациями, которые пережил и переживает город, всем его этническим и культурным многообразием.
То, о чем я говорю, сложно увидеть в Одессе: это какие-то штрихи, остатки того места, которым город был прежде. Сегодня он совсем другой, но мне всегда удавалось находить в нем именно это. Например, я мог случайно попасть на передачу румынского ТВ, и «залипнуть», потому что там пели другие песни, чем я слышал вокруг. Этот поиск похожего, но другого – важная зона моего интереса.
Как и зачем в твоей жизни возникло визуальное искусство? Ты пример художника, который очень уверенно двигается в этом поле: сколько тут стратегии, а сколько интуитивного?
Формально я веду отчет с 2013 года, когда стал принимать активное участие в художественной жизни Одессы.
Я боялся, что, встав на эту дорожку, превращусь в пафосного брюзжащего старикашку, а мои работы растворятся в душных кладовках местных карманных институций. Вся эта ситуация была довольно далеко от некого «идеального белого куба» из Европы, Америки или еще абстрактнее – интернета. Однако страх перед этими фантомами неожиданно покинул меня. Я почувствовал свою силу. Полагаю, это связано с тем, что не заниматься искусством я просто не могу.
Ты достаточно критично высказываешься не только об украинской культурной среде, но и о собственных работах – например, очень критично оцениваешь свою дебютную выставку.
Так и есть. На мой взгляд, самокритичность и чуткость к среде – необходимый элемент адекватного существования.
Почему ты все-таки решился стать частью этого культурного поля?
Я почувствовал в себе силы, прорезались зубы.
Вообще визуальное искусство сочетает в себе все, с чем мне интересно работать: философия, музыка, визуальные образы, кино. Кстати, кино – еще один мой неугасающий интерес, и важный для меня медиум. От музыки же я несколько отошел: мне кажется, чтобы делать это хорошо, нужно заниматься этим профессионально. А для меня музыка и диджеинг – просто хобби.
Какие темы представляют для тебя сегодня максимальный интерес? О чем тебе хочется говорить в поле визуального искусства?
У меня есть некий «глоссарий» из тем и понятий, с которыми я работаю. Темы, которые меня интересуют, легко описать одной историей. Однажды, готовясь к дискуссии, я открыл YouTube, и попал на видео об открытии нового аэропорта в Стамбуле. Выглядело это феерично: приземляется самолет турецких авиалиний, и Реджеп Эрдоган с супругой минут пять едут на электрокаре к сцене, где уже играют музыканты. Представь все это в одном кадре: сверхсовременный аэропорт, диктатор Эрдоган, концерт традиционной турецкой музыки. Витальность, восторг, безумие, сюр. Это и есть круг тем, с которыми я работаю. Свою задачу как художника я вижу в том, чтобы транслировать триггеры, которые срабатывают во мне при столкновении с подобными вещами.
Твоя работа «Песни южных славян» посвящена переживанию опыта гражданского конфликта и жизни после него. Как, по-твоему, это накладывается на сегодняшний украинский контекст?
«Песни южных славян» – большая многокомпонентная работа, мое первое важное произведение, показанное в Киеве. При всей многослойности, там достаточна простая идея – показать разрушительную силу пропаганды и манипуляции связанные с политикой памяти.
Это работа, а скорее даже серия – work in progress, что предполагает постоянное добавление и видоизменение. Например, в октябре в Братиславе состоится моя персональная выставка «От моря до моря», где я также представлю корпус работ, созданных в рамках моего балканского исследования.
По твоим словам, после того, как работа «Песни южных славян» была воспринята как нечто развлекательное, ты переосмыслил возможности искусства и то, как художник работает с идеей и транслирует ее зрителю. К чему тебя привели эти размышления?
У меня есть ощущение, что не прозвучавшие сразу достаточно громко работы еще ждут своего часа. Но эта история действительно подтолкнула меня к анализу и переосмыслению языка, который я использую как художник. Мне захотелось понять, как устроен механизм репрезентации искусства, как на это повлиять, как говорить в своих работах точнее. Эти размышления стали основой для серии работ-комментариев на эту тему.
В работе «Голос тонкой тишины», за которую ты получил спецпремию РinchukАrtСentre Prize, затронута история депортации греков и других народов СССР. Для тебя это, прежде всего, твоя семейная история, рефлексия на происходящее в Крыму сегодня или что-то еще?
Конечно, в основе этой работы лежит история моей семьи, связанная с депортацией греков, но те события поразительно рифмуются с происходящим сейчас в Крыму.
Тут, кстати, есть очень интересный феномен массовости: трагедия – это когда что-то ужасное происходит с одним человеком, или с сотней, или с десятью тысячами?
«Голос тонкой тишины» – этапная для меня работа, от которой можно вести отсчет моего «поэтического сдвига»: я отошел от сухих исследований или активистских жестов в несколько более поэтичное измерение. Кстати, с автором песни, которая является частью этой работы, Юрием Гуржи, мы знакомы около 10 лет: наша дружба и музыка, которой мы делимся друг с другом, «вшиты» в эту работу.
В твоих работах часто соединяется казалось бы несочетаемое: как, например, в «Техноцыганах», где ромские танцы наложены на техномузыку. Можно ли описать твой художественный метод как синтез несочетаемых идей, контекстов, тем?
Думаю, да. Мой подход применим и к выставке, и к созданию диджей-сета. Есть глобальная идея: что я хочу передать, какое настроение, ощущение транслировать зрителю. Еще для моего метода очень важна ситуативность: момент прозрения, озарения.
Все мои работы связаны с привлечением людей, поэтому для меня важно создать определенный тип отношений. В каком-то смысле это похоже на оперу (мне вообще нравится принцип театральности, когда художник выступает «играющим режиссером»). Элементы театра, обращение к классической трагедии, конструирование определенных ситуаций – все это важно для меня.
Своей целью я вижу стирание границ и барьеров, а также поиск истины, как бы пафосно ни звучало. Я думаю, что только на первый взгляд между тусовщиками из Closer’а и «простыми» людьми, устраивающими пышные празднества, нет ничего общего. Однако секунды радости и счастья, которые испытывают и те, и другие – одинаковы для всех.
Ты часто критикуешь в своих работах устройство украинской арт-среды. В чем твои претензии к ней?
Меня тут волнует не просто критика, а реформирование среды и создание чего-то лучшего. Эти мои (иногда язвительные) комментарии и рефлексии очерчивают круг проблем, которые очевидны для всех причастных: начиная от системного отсутствия финансирования – и до моментов, связанных с цензурой.
А тебе не кажется, что многие недостатки украинской художественной среды отчасти подпитываются толерантностью одних ее участников к нерукопожатным поступкам других?
Конечно. Причин тут много: малодушие, страх выпасть из «обоймы», не получить финансирование на следующий проект, прослыть конфликтным, пойти против системы. Эта непривычка быть честными работает на многих уровнях. У нас в профессиональном сообществе вообще есть проблема спутывания имен, явлений, подмены понятий: когда, например, fine art выдает себя за современное искусство. Но, несмотря на все эти пережитки прошлого, я вижу и перемены к лучшему – часть профессионального сообщества мыслит уже совершенно иначе.
Ты участвовал в прошлой Одесской биеннале как ассистент куратора. В начале года сайте Prostory вышел твой текст «6 причин, почему я не куратор 6-й Одесской биеннале». Почему ты отказался от участия?
Я очень тепло отношусь к Одессе как к месту, где я родился и вырос. Но я вижу там сегодня весьма нерадостные перемены. Несмотря на свой мощный художественный бэкграунд, в какой-то момент Одесса начала утрачивать собственную важность и смыслы, ее культурная среда размылась. Сегодня это превратилось в руину, на которую невозможно смотреть.
В какой период это, на твой взгляд, произошло?
Это был длительный процесс. В свое время, еще в 90-е, в Одессе работал ЦСИ Сороса: на определенном отрезке времени эта институция определяла культурную повестку не только в Одессе, но и в Украине в целом. Будучи начинающим художником, было невероятно интересно открывать для себя эти страницы культурной жизни Одессы, ощущать сопричастность с этим.
В нулевых еще были какие-то локальные инициативы, пытавшиеся поддерживать этот вектор. В Одессе всегда оставалось небольшое количество думающих людей, с которыми можно было вести диалог. Одним из них был куратор трех предыдущих Одесских биеннале Михаил Рашковецкий.
Вообще история Одесской биеннале – это история превращения выставки пейзажей в полноценную биеннале. И во многом это превращение состоялось именно благодаря Михаилу Рашковецкому и Мирославу Кульчицкому. В какой-то момент я присоединился к команде биеннале, но со временем понял, что количество компромиссов превышает все лимиты, а репутационные потери становятся слишком велики.
В тексте, о котором ты вспомнила, я не сказал ничего нового – просто озвучил это публично. Решение было для меня болезненным: я закрыл дверь в важное для меня место. Сложно не иметь в родном городе площадки, где ты мог бы что-то сделать. Но пришло понимание, что лучше создавать новые институции и новые проекты вместо переломанных и перемотанных изолентой.
Как бы ты обозначил ключевые процессы, связанные с развитием одесского молодого искусства?
Молодое искусство сегодня развивается там очень активно. И не только в самой Одессе: например, недавно я встретился в Генте с одесским художником, который сейчас учится в Париже – поговорили об украинском искусстве, и, конечно, о ситуации в Одессе.
Есть круг молодых художников моего поколения, с которыми мы регулярно встречаемся, обсуждаем одесское (и не только) искусство. Мне кажется, что развитие локальной одесской среды в последние пару лет идет очень активно. Есть, например, прекрасная галерея «Ночь» - must-visit на культурной карте Одессы. Вокруг нее уже сформировался круг художников, это важная точка притяжения в городе сегодня.
Интересным событием остается гибридная институция «Kunsthalle Lustdorf» кураторки Александры Тряновой, на базе которой происходит ежегодная резиденция «Загородные практики». За последние три года там успели отметиться наиболее интересные молодые украинские авторы.