До недавнего времени главный фокус обсуждений о возвращении культурных ценностей приходился на «трофейное искусство», сменившее владельцев во время Второй мировой войны, и возвращение незаконно приобретенных объектов из музеев в частную собственность, то теперь главным предметом рефлексий стали артефакты бывших колоний и право народов экс-колониальных стран на публичный доступ к своему культурному наследию. Вместо «законности», общим местом этих дебатов стала апелляция к «справедливости».
Симптомом этого поворота можно считать прошлогоднее заявление президента Франции Эмманюэля Макрона, призвавшего к полной реституции объектов африканского наследия, находящихся в собственности французских музеев. В конце 2018 года были опубликованы результаты исследования, заказанного президентом: они показывают, что 90% африканских артефактов находятся на данный момент за пределами черного континента. Если коллекция Британского Музея насчитывает 69 тыс. таких объектов, Музеи Ватикана – 70 тыс., а Форум Гумбольдта – 75 тыс., то во всех национальных музеях Африки наберется от силы 3 тыс. экспонатов, относящихся к африканскому наследию.
Важно понимать, что запрос на возвращение африканского искусства сформулирован не президентом Франции – эту борьбу уже много лет безуспешно ведут сами африканские страны, получая в ответ на свои претензии ссылки на законы о неотчуждаемости музейных коллекций и заявления о важности универсальных музеев. По сути, это борьба за право быть (а не просто считаться) субъектом международных отношений, за право доступа к собственной истории, за «восстановление справедливости».
Любопытно, что в свое время концепция универсального музея также выросла из желания «восстановить справедливость»: первым таким музеем был Лувр, коллекция которого стала результатом национализации собственности королевского дома и церкви после Французской революции. То, что раньше принадлежало избранным, превратилось в народное достояние. Наполеон продолжил формирование коллекции Лувра, наполнив ее трофеями с оккупированных территорий; он включал перечень арт-объектов в акты о контрибуциях и мирные договоры. Идеологической подоплекой тут было стремление создать во Франции сверхмузей, который даст доступ к искусству, прежде спрятанному во дворцах и монастырях, для каждого, кто приедет в Париж. Падение режима Наполеона инициировало начало первой в истории широкомасштабной реституции - причем идея о том, что искусство должно быть публичным, не исчезла. Например, чтобы добиться возвращения итальянских артефактов, Папе Римскому Пию VII пришлось пообещать открыть доступ к артефактам для всех желающих, что послужило началом музеефикации Ватиканских коллекций.
До последнего времени важность и необходимость универсальных музеев не подвергалась сомнению. Считалось, что они несут образовательную и воспитательную миссию, формируя слепок культуры человечества в целом и давая возможность посетителям не просто смотреть в зеркало собственного искусства (что делают локальные музеи), но также увидеть достояние других стран и народов в историческом и кросс-культурном контексте. Моральный авторитет музеев был несколько подорван в процессе рассмотрения множества реституционных исков, касавшихся сначала «трофейного искусства», а после и коллекций распроданных в 30-е годы ХХ века. Тогда выяснилось, что европейские музеи не стеснялись покупать картины у хозяев, вынужденных дешево распродавать свою собственность из-за преследований нацистами (как было, например, с музеем Базеля и коллекцией Глазера).
Однако именно развитие мысли о необходимости деколонизировать музейные коллекции дисквалифицировало саму идею глобального просветительского потенциала универсальных музеев. Во-первых, появилось понимание того, что доступность коллекций этих музеев ограничивается преимущественно публикой западных стран, массово отказывающих в визах тем же африканцам. Кроме того, превращение ритуального или повседневного предмета африканской культуры в арт-объект, оторванный от контекста и от создавшего его народа, по сути является продолжением колониального доминирования. В его рамках западная культура рассматривается как «прогрессирующая», а африканская – как «застывшая» и «отсталая» – что является крахом просветительских интенций и в отношении западных зрителей.
И хотя ход возвращения колониальных арт-объектов на родину пока только начинает набирать обороты, западные государства уже успели накопить немалый опыт решения подобных вопросов в сфере «трофейного искусства». Единого механизма реституции в Европе не существует – но есть общее понимание ее необходимости. В этом контексте, законодательство Украины, в котором на данный момент вообще нет понятия реституции, выглядит довольно архаично, а публичные обсуждения ее возможности разворачиваются несколько в ином ключе.
Прокомментировать зарождающиеся отношения Украины с реституцией согласился Дмитрий Коваль, юридический советник организации Democracy Reporting International и автор монографии, посвященной международно-правовому анализу защиты культурных ценностей в связи с военным конфликтом.
Зачем Украине закон о реституции?
В Украине 27 лет никак адекватно не регулировался вопрос о реституции, не было системного стратегического подхода к решению этой проблемы. Закон нужен для взаимодействия в культурной сфере с другими странами, с которыми у Украины есть споры, связанные с реституцией. Можно очень дорого продать идею того, что мы будем возвращать, если нам будут возвращать. Продать в том смысле, что с нами будут активнее вступать во взаимодействия - грантовые, научные, по исследованиям культуры.
То есть, это такой имиджевый шаг?
Да, во многом это имиджевый шаг. И также шаг, связанный с построением культурной стратегии. Законопроект о реституции сейчас только разрабатывается, его оформлением занимается Министерство культуры. Этот законопроект будет вносить изменения в существующий закон о правилах ввоза, вывоза и возвращения культурных ценностей. Я писал его первый драфт, но этот драфт, очевидно, будет очень серьезно пересмотрен, потому что он ориентирован, скорее, на существующее международное право. Конечно, его нужно существенно переработать, чтобы мягко вписать в украинские реалии.
Какая основная идея этого законопроекта?
Идея в том, чтобы, во-первых, разграничить понятие возвращения, реституции и репатриации. Реституция и возвращение разграничены в конвенции УНИДРУА ( международная организация по унификации частного права – прим .) 1995 года. Разграничение проходит по линии того, было ли пересечение границы связано с кражей или с какими-то нарушениями правил ввоза-вывоза. Если было нарушение правил, тогда это возвращение, а если кража, похищение культурного объекта – тогда это реституция. Я это разграничение сохраняю в своем черновике.
Есть смысл отдельно говорить об этих понятиях. Скажем, если нарушается правило, что нельзя вывозить объекты которым больше 100 лет, тогда такой объект будет возвращаться в страну, правила которой нарушены. Если же речь идет о краже, причем не только в условиях мирного времени, но и во время вооруженного конфликта – тогда речь будет идти о реституции. Отдельно выводится слово репатриация – как термин для возвращения культурного объекта стране происхождения, причем не обязательно, чтобы этот объект был с какими-то нарушениями вывезен. В первую очередь, речь идет об отношениях метрополии и колонии – метрополии часто вывозили, условно имея на это право, т.к. не существовало ограничений в тех реалиях, не было международного правового регулирования. Но кроме того, термин «репатриация» может касаться и других с тран – например если объект, принадлежавший бывшей колонии, попал в страну, которая не была метрополией. Тут тоже могут возникнуть отношения по репатриации. Мне кажется, что важно это понятие тоже ввести. Единственное, что я его формулирую в достаточно мягких терминах - в том смысле, что я не говорю о существовании обязательств Украины по возврату таких объектов, либо что Украина может требовать у других стран возврата своего культурного наследия, которое было вывезено в метрополию – скажем, в Российскую Федерацию.
Почему?
Именно потому, что нет сегодня четких и жестких международно-правовых норм по этому вопросу. Все, что есть – это условно лучшие практики. Примеров, на которые можно ориентироваться, есть сотни. Скажем, между Ливией и Италией были такие отношения – статуя Венеры (Киренской) была возвращена Ливии. Есть другие примеры по Франции, Португалии, когда эти страны возвращали достаточно много объектов в свои бывшие колонии. Но есть и случаи, когда государство занимало очень жесткую позицию и отказывалось возвращать культурные объекты.
Например, Великобритания?
Да, самый известный, хрестоматийный и до сих пор длящийся казус – это Британия и ее взаимоотношения с Грецией по мрамору Элджина. Граф Элджин вывез мрамор, когда Греция была частью Османской империи. В то время он честно приобрел мрамор, которым был обложен Парфенон. Сейчас греки используют различную риторику для того, чтобы оформить свое требование по возвращению. Один из аргументов – это то, что было нарушение, по крайней мере, греческого законодательства, так как Османская империя оккупировала Грецию в то время; еще один аргумент –что культурное наследие должно сохраняться в своем контексте. Оно не может быть оторвано от него, так как теряет свою ценность. В силу того, что контекстом для мрамора является Парфенон и Греция, эти ценности должны быть возвращены.
Но Британия традиционно отвечает, что Британский Музей представляет собой еще более важный контекст – помещение античной культуры в контекст всемирного музея.
Много интересных аргументов есть со стороны Британии – например, экологический аргумент, что Афины - один из самых атмосферно загрязненных городов Европы. Поэтому там невозможно содержать ценности в том виде, в котором они содержатся в Британии. И действительно, есть аргумент, что Британский Музей – это такой сгусток истории культуры, и поэтому там должны быть представлены и плиты из Парфенона. Но суть в том, что это такой хрестоматийный пример, когда спор длится уже десятилетия и выхода из него не видно - вряд ли изменится в ближайшее время позиция Британии. Этим я хотел проиллюстрировать, что нет единого подхода к решению таких вопросов. Кстати, у той же Британии, насколько я помню, есть и позитивные примеры по репатриации – они что-то возвращали в Бенин, и там переговоры увенчались успехом.
Возвращали именно в собственность – ил и давали в долгосрочный займ? Насколько я вижу из примеров, которые появляются в прессе, в основном речь в таких случаях идет о сотрудничестве институций или о займе.
Это, кстати, то, что я указываю в своем черновике: я говорю о том, что инструментом, который может быть использован при решении вопроса о репатриации, может быть долгосрочный займ или финансирование каких-то археологических, научных исследований в Украине. Скажем, в Украине есть объект репатриации, который просит (вернуть) другое государство; оно понимает, что у Украины нет обязательств, но автоматически обращается за репатриацией этого объекта, и Украина говорит – окей, мы отдадим, мы понимаем, насколько это важно для вашей страны, и единственное, что мы просим, это какую-то компенсацию. Мы понимаем, что у вас нет в вашей стране равноценного объекта украинского наследия, но мы предлагаем какой-то культурный обмен или взаимодействие в научной сфере, в сфере исследований исторических или археологических. То есть такой, может не равный, но все же компенсатор Украина могла бы просить за то, что добровольно возвращает объект.
Что еще касается репатриации - очевидно, что нет международного обязательства возвращать объекты, которые были когда-то давно вывезены и уже составляют часть культурного наследия страны. Но сегодня говорят о том, что появляется обязательство возвращать хотя бы самые знаковые объекты. Если объект действительно критически важен для культурного наследия страны (происхождения), для самосознания народа, то появляется возможность требовать его возвращения. На уровне доктрины происходит становление правовой нормы.
То есть, мы сейчас как раз наблюдаем изменение парадигмы?
Да, сейчас как раз происходит изменение, переход от того, что раньше было исключительно просьбой - сейчас становится требованием.
Вернемся к украинскому законопроекту.
Что еще принципиально, если говорить уже не о репатриации, а о реституции, так это культурные ценности, которые были вывезены в результате Второй мировой войны. Дело в том, что они были вывезены в том числе украинцами, с нарушением сущестсвовавших на то время норм международного права. Они вывозились без какого-либо контроля, для того, чтобы компенсировать культурные потери Советского Союза.
Но если речь идет о компенсации потерь, тогда сначала должны быть посчитаны эти потери, потом в адекватном количестве затребована компенсация – я не говорю, можно ли это или нет с точки зрения международного права, но если продвигать аргумент о возмещении, то так должна быть построена процедура. Конечно же, и Украина очень многое потеряла, но то, что было вывезено (в компенсацию), сегодня не представлено публично, оно сохраняется в каких-то фондах. То есть, оно не доступно для обзора, но вместе с тем и не возвращается.
И вопрос стоит о том, как Украина должна себя вести по отношению к этим культурным ценностям? Должна ли она сказать, что на них никто не может претендовать, потому что это компенсация, или должна сказать честно, что да, мы действительно вывозили, и да, давайте предметно общаться. Мы составим свой список того, что мы потеряли, вы составите свой, и тогда вы найдете что-то наше – и будете возвращать, а мы найдем что-то у нас.
Тут больше вопрос философский: что мы выбираем – путь сохранения за собой того, что вывезли, либо путь сотрудничества и диалога? Первый путь выбрала Российская Федерация; еще с десяток лет назад она приняла закон о трофеях Второй мировой, где сказала, что все что было вывезено, принадлежит России, и требования могут предъявлять лишь те государства, которые тоже пострадали от нацизма. На самом деле, у этих государств тоже ничего не получается, фактически, этот механизм не работает. Что касается политического эффекта, то он был очень значительным, потому и Германия, и другие страны критиковали РФ за этот закон: мол, культурные ценности не могут становиться объектом, с помощью которого компенсируются потери государства во время войны.
Украинский подход может быть таким же, и, насколько я понимаю, сегодня многие украинские сотрудники сферы культуры и музейные работники поддерживают именно этот вариант. Но есть и другие, которые считают, что так не стоит себя вести, что если мы говорим о каких-то международных стандартах, если мы признаем, что культурное наследие принадлежит странам-призводителям в первую очередь, что культурными объектами нельзя компенсировать военные потери, и т.д. – тогда мы должны принять не такой жесткий подход. Однозначно, не стоит делать из нашего законодательства кальку российского.
Законопроект, который разрабатывается, предлагает возможные механизмы?
Там есть одна норма, которая затрагивает этот вопрос. Дело в том, что у нас уже в существующем законе о ввозе, вывозе и возвращении культурных ценностей есть одна статья, где затронут вопрос культурных ценностей, вывезенных в результате Второй мировой войны. Там сказано, что они вывезены в возмещение потерь Украиной в сфере культуры. В черновике я ссылаюсь на эту норму и говорю, что реституции действительно не подлежат объекты, которые были вывезены в возмещение потерь. А те, которые не были возмещением, подлежат реституции.
То есть, это такое тонкое деление на то, что было или не было возмещением. И если в таком виде эта норма пройдет дальше в законопроект Минкульта, тогда возникла бы возможность возвращать то, что было вывезено в результате Второй мировой войны. Но в каком-то смысле мое прочтение существующей статьи закона достаточно вольное. Принимая ту норму, видимо имелось ввиду, что никакие ценности не могут быть возвращены, потому что все они вывезены в компенсацию потерь.
В следующей части читайте интервью с замминистра культуры Светланой Фоменко, занимающейся вопросами реституции в министерстве.