Вы закончили актерский курс. Почему все-таки ушли в режиссуру, да еще и в довольно молодом для этой профессии возрасте?
После университета, в 2008 году,мы с группой однокурсников основали театр «Открытый взгляд» (художественный руководитель – Ксения Ромашенко), в котором проработали пять лет. Формально я там был только актером, но поскольку финансирования у театра не было,каждый из нас выполнял одновременно несколько функций, и я в какое-то время «превратился» в завлита. О режиссуре думал, конечно, но идея казалась далекой – мол, когда седина тронет виски, тогда попробую (смеется). В качестве завлита я читал множество пьес, и однажды мне в руки попала «Наташина мечта» российского драматурга Ярославы Пулинович, ученицы драматурга и режиссера Николая Коляды. Пьеса Пулинович – монолог о мечтах хулиганки-детдомовки и девушки-отличницы – поразила меня своей честностью, а уже потом я узнал, что автор сама выросла в детдоме, и эта честность - из ее собственных ощущений и переживаний. Я сказал коллегам, что хочу попробовать поставить отрывок. Поставил, всем понравилось. А потом сделал полноценный спектакль, который внезапно для меня получил «Киевскую пектораль». И закрутилось.
Я пришел в режиссуру естественно, без нажима. Когда «Открытый взгляд» прекратил свою работу, я тоже был настроен очень спокойно, не паниковал: мол, что же делать дальше?! Для меня принципиально важно быть честным: пока можешь работать честно и легко, пока есть что сказать – говори, ставь и работай, но не делай ничего искусственно.
Я читала ваше интервью трехлетней давности, где вы выразили достаточно смелую для режиссера мысль. Вы сказали нечто вроде: «На самом деле мы, режиссеры,не врачи и не учителя, мы занимаемся не жизненно важным делом, и если спектакль не получится, то мир не рухнет». Вы еще придерживаетесь этой позиции?
Да, я так всегда говорю,и не вижу в этом ничего зазорного. Понимаете, тот пафос, с которым к профессии относятся некоторые люди театра – на самом деле опасный вирус, которым мы заражаемся еще в университете, где режиссера позиционируют как некого демиурга.
Нет, я – не демиург, а театр вовсе не спасет мир, и даже не изменит его кардинально, и не заставит, к примеру, преступника исправиться и стать моральным и честным. Мне ближе тихое, непафосное отношение к театру как к некой игре, которая должна приносить удовольствие и пользу обоим игрокам. Для меня важно, чтобы этот процесс проходил без натуги. Потому что результат работы «с натугой» мы все видим в некоторых академических театрах, где делают новый спектакль потому, что надо, потому, что план, потому, что нужно отработать зарплату.
Когда я смотрела «Наташину мечту», у меня возникло ощущение, что у вас очень легкие, дружественные отношения с актерами, и что их естественность на сцене – результат именно вашей работы.
Здоровая, дружеская атмосфера - то, без чего я не могу представить себе репетицию. Если на театральной площадке возникает классическое противостояние актера и режиссера из разряда «кто здесь главный», заявленное в учебниках,мне становится, во-первых,скучно, а, во-вторых, некомфортно. Я за динамичные живые отношения с актером, потому что режиссура – живая профессия: сегодня у тебя все получается, завтра ты думаешь: что за бред, давай-ка опомнись!.. Именно актеры не дают тебе погрузиться в свои ошибки, возвращают тебя к реальности, и, к тому же, дают тебе возможность получать кайф от профессии.
Мне импонирует мысль режиссера Виктора Рыжакова, который как-то сказал, что времена режиссеров в кожаных куртках, которые сидят в центре зала в свете зеленой лампы, курят трубку и глубокомысленно молчат, уже давно прошли. Мне обязательно нужно быть на сцене каждую минуту репетиции: что-то нашептывать актерам, проходить, проигрывать с ними каждую мизансцену, слышать и чувствовать, о чем они говорят между собой, о чем волнуются.
Как у вас обычно проходит первая встреча с актерами? Никто не жалуется, что режиссер слишком молод?
Разное бывает. Бывает, что первая коммуникация очень странная: приходишь и понимаешь, что актеры смотрят на тебя круглыми глазами, мол, кто это, что за мальчик? А потом ничего, втягиваются. Артисты, с которыми я работал в театре Франко над спектаклем «Щелкунчик», после премьеры признавались, что так их не гонял никто. А для меня это было даже меньше, чем обычно.
Раньше считалось, что в режиссуру приходят люди с жизненным опытом, что до 35 лет в театре делать нечего, а наших главных режиссеров – Влада Троицкого и Дмитрия Богомазова, на тот момент сорокалетних – еще лет семь-восемь назад называли «молодыми». Как по-вашему, сейчас ситуация изменилась?
Мне всегда казалось странным: почему, для того, чтобы поставить понятный и близкий мне материал, мне должно быть сорок лет? И чем среднестатистический 40-летний режиссер отличается от среднестатистического 25-летнего? Сейчас в Украине, точнее, в Киеве - потому что в театральном смысле у нас абсолютная децентрализация - ситуация переломилась, причем это же не происходит само по себе – это работа конкретных людей. Например, моего коллеги и учителя Андрея Белоуса, который в прошлом году открыл в Молодом театре малую сцену для дебютных режиссерских работ и дает возможность молодым заявить о себе.
Чем театр рискует, приглашая молодого режиссера? Ничем.
Это же не кино, где на кону большие деньги. Ему можно очень мало заплатить – он согласится; ему можно дать незадействованных в активном репертуаре актеров, которые просто ходят и получают зарплату – он согласится и заразит их своей энергетикой и жаждой работы; ему можно дать три «тряпки» в качестве декораций – он отнесется к этому с такой страстью, что что-то обязательно получится! А если получится классно, то об этом все заговорят, он съездит на фестиваль, получит премию. И будет прецедент, который принесет театру множество пользы. А у нас почему-то любой академический театр – закрытая структура, в который даже с черного входа не попадешь. Я не говорю, что это должен быть проходной двор, но в любом театре должна быть открытая площадка, где молодой режиссер может заявить о себе.
В сентябре вас назначили художественным руководителем театра «Золотые ворота». В каком состоянии вы его приняли?
В очень плохом. Здесь не было ничего, и постоянной труппы в том числе. Хочу к концу сезона добиться того, чтобы появился актерский костяк: 6-8 человек, которые будут работать постоянно, - маленький, но все-таки наш, коллектив, потому что театр – это не здание и не кирпичи, а люди. Но, конечно, все актеры будут работать только на контракте: будем потихоньку вводить новую, европейскую систему, ту, о которой говорят годами, но никто не рискует внедрять.
Одна из главных моих задач – сделать из театра лабораторию: хочу пригласить к сотрудничеству молодых режиссеров, драматургов, отдельные культурные институции. В идеале я вообще хочу присоединить к театру драматурга как отдельного штатного сотрудника – помните, как Булгаков во МХАТе работал? (смеется) Но мне как руководителю приходится придерживаться стандартного штатного расписания, которое пока не позволяет мне расширить команду.
Накануне открытия вы распространили среди СМИ новый девиз своего коллектива: театр – не музей. Заявление претенциозное. Как вы планируете воплощать его в жизнь?
Заявление мое можно трактовать по-разному. Например, то, что «Золотые ворота» - не только станция метро и музей, но и театр. Или то, что наш театр - противовес академическим театрам, традиции в плохом смысле.Но оговорюсь сразу: это наш «пилотный» сезон. Как в производстве современных сериалов: если пилот получается успешным, сериал пускают в эфир. Пока мы пробуем: будут удачи и неудачи, но мы должны понять, сможем ли существовать дальше в том формате, который диктуют обстоятельства и время.
Какую нишу вы планируете занять? Кто ваша аудитория?
Это самый тяжелый вопрос. Найдем ответ на него – одновременно найдем ответы и на множество других вопросов. Мы пришли к выводу, что в театре хочется видеть самую сложную публику – от 25 до 40 лет. Это успешные, активные люди, которые много работают и у которых очень мало свободного времени. Это те, кто имеют травмы походов в школьные годы на условную «Кайдашеву семью» или на какой-то неудачный балет. Именно этих людей мне хочется вернуть в театр. И молодежь, школьников. Вот, например, «Наташина мечта» - идеальный повод сходить в театр сегодняшним десятиклассникам. Потому что это история про них! У нас уже были такие 16-летние зрители: первые пять минут спектакля я слышал звук открывающихся бутылок, шелест пакетов от чипсов, болтовню. А потом – тишина. Девочки возле меня вдруг начали обсуждать героиню спектакля, словно она их подруга: «Боже, зачем она к нему пошла? Кто же первый к парню ходит? Вот дура!» (смеется) Вот это – то попадание, о котором я мечтаю!
Вы говорите о том, что планируете продолжать ставить в первую очередь актуальные тексты. Например, материал о Майдане вам будет интересен?
Да, но пока об этом говорить рано: рефлексия еще не произошла. Разговор о событиях прошедшей зимы опасен – можно скатиться в популизм, а популизм на эту тему публика нам не простит. Я могу вплетать это в спектакль тезисно, намеками, но прямолинейно, в лоб говорить о Майдане – нет. Должно быть осмысление пережитого опыта, а откуда ему взяться через полгода после того, что мы пережили?