И даже самые образованные из решавших проблему свиней и тюрем – в итоге пришли к выводу, что и пусть, мол, следствие и судебный процесс были далеко не идеальными, главное – эти... упрятаны за решётку. Нацисты же! Ну или, мягко говоря, ультраправые.
К сожалению, используя такой подход, люди забывают, что определение своих оппонентов свиньями, которые заслуживают тюрьмы при любых следственных и судебных обстоятельствах, какими бы сомнительными они ни были, – возможно только в рамках конкретного познания добра и зла конкретным человеком.
Если человек познал добро и зло в правом контексте, то любой эффективный левак для такого человека – свинья, которую не просто не жалко, а необходимо бросить в тюрьму или подвергнуть какому-то другому насилию, чтобы национальная борьба шла правильно. Если же человек познал добро и зло в левом контексте, то любой эффективный правый для такого человека – свинья, которую тоже не просто не жалко, а необходимо изолировать или устранить, чтобы классовая борьба шла правильно.
И воинствующих друг с другом контекстов в общественных отношениях может набраться так много, что общество – без эффективных алгоритмов решения противоречий, в том числе смертельно опасных противоречий, которые выражаются, в конечном счёте, даже и в терроризме – превращается в скопление субъектов, движущие силы которых – ненависть и агрессия. Кстати, поговаривают, будто именно такое скопление субъектов можно наблюдать в мегаполисе под названием Москва.
Стоит ли превращать в такое скопление и киевлян?
Если человек считает, что классное общество – это такое, в котором хорошие парни не важно как, но уничтожили всех плохих парней, – то ответ утвердительный. Берёшь свои представления о добре и зле – и бросаешь за решётку или ещё как-то физически поражаешь тех, кто этим представлениям противоречит.
Вот, скажем, примерно этим занялись Янукович & Co, когда выяснили, что Майдан не рассасывается сам по себе. Вам это нравится? Мне – нет. Примерно этим же занимаются и некоторые киевские правые, которые избивают киевских левых. Вам это нравится? Мне – нет. Левые у нас не так хорошо физически подготовлены и организованы, как правые, поэтому избивать оппонентов не могут, зато рады позлорадствовать в социальных сетях. Как сейчас, когда «васильковские террористы» получили по шесть лет. Вам это злорадство нравится? Мне – нет.
Мне понравилось бы, если бы у нас считалось, что тюрьма или другое насилие – это не для тех, кто свинья, а для тех, в чьих действиях или бездействии есть состав преступления. Для тех, кто приговорён справедливым судом, который учитывает, что есть принципы права, что есть правовые нормы и что вообще-то перед судом предстают конкретные живые люди, а не добро и зло.
И пусть конкретные живые люди кажутся или даже являются носителями зла... Всё равно уместно вспомнить в этих околотеррористических и неправосудных обстоятельствах, например, тематический фильм «Германия осенью». В котором Фассбиндер ставит вопрос: «Если кто-то в чём-то провинился, то это даёт другому право провиниться ещё сильнее? Особенно если у него есть власть, типа как у государства?».
Фассбиндер подразумевает – негативный ответ. Жаль, что в нашем обществе такой негативный ответ – удел незначительного меньшинства.
P.S. Известный российский адвокат Генри Резник недавно дал заслуживающее внимания интервью «Новой газете». Заголовок: «Наш суд не ведает сомнений». И в этом интервью было сказано в том числе и о нашем несправедливом суде – о том, почему наши судьи и, шире, многие наши граждане до сих пор ошибочно считают, что у суда должна быть обвинительная функция, считают, что суд обязан распределять свиней из числа людей по тюрьмам.
– Генри Маркович, у вас есть такая фраза: «Судьи – чиновники в мантиях». А когда и почему начался этот процесс превращения судей в чиновников? Или это всегда было?
– Конечно, всегда. И в советское время. С самого начала, между прочим, с 1917 года, когда Ленин, отец-основатель, сказал, что «закон – мера политическая». И суд должен проводить политику, определённую властью.
– То есть сейчас наше правосудие по этим законам и живёт?
– Сила инерции, разумеется. Дело в том, что по старому советскому закону суд был в Уголовно-процессуальном кодексе впряжён в одну колесницу. Одни и те же задачи по закону ставились перед оперативниками, следователями, прокурорами и судьями. Там написано было, что задачами советского уголовного розыска являются: раскрытие преступлений, изобличение виновных. И эти задачи ставились в том числе и перед судом. У нас была так называемая следственная, разыскная модель уголовного судопроизводства. Что это означает? Это отсутствие состязательности. У нас как обветшалые нормы буржуазного права третировались презумпция невинности, принцип состязательности, понятие «сторон» вообще проклятию подвергалось. Хотя были и государственный обвинитель, и защитник. В половине дел вообще прокурора не было в суде, прокурор появлялся только в делах о тяжких преступлениях. Вот нет прокурора! Обвинительное заключение по закону зачитывал суд, и суд выполнял обвинительную функцию. Отказ прокурора от обвинения – такая норма была – не связывал суд. При отказе прокурора от обвинения суд мог вынести обвинительный приговор. То есть не было разделения процессуальных функций обвинения, защиты и решения дела. В состязательном судебном процессе суд решает спор между сторонами обвинения и защиты, не становясь ни на ту, ни на другую сторону. Так записано в новом кодексе. Но есть писаные нормы, а есть жизнь, и наше правосудие унаследовало, естественно, советский подход. Суд у нас борется с преступностью, суды считают, что они вместе с прокуратурой и вместе со следствием выполняют очень важную государственную функцию – защищают общество от преступности. А, соответственно, адвокаты выгораживают преступников. Это искажение, это извращение имеет место быть по этой причине.
– Мне кажется, на адвокатов сейчас в суде не обращают внимания. Адвокат – это как необходимая часть мебели в гостиной: вот стул, вот шкаф, вот стол… Просто адвокат должен быть, но что он говорит, судья чаще всего не слышит.
– По довольно значительной категории дел должны выноситься оправдательные приговоры не по той причине, что суд убеждён в невиновности подсудимого, а потому что суд убеждён в недоказанности его вины. Изначальная обвинительная установка суда приводит к тому, что наш суд не ведает сомнений. Когда работает презумпция невиновности? Когда недоказанная виновность приравнивается к доказанной невиновности. Вот почему у нас сейчас в Конституции презумпция невиновности, сомнения в обстоятельствах дела должны оцениваться в пользу обвиняемого. Очень легко здесь сопоставить вердикт присяжных и приговор наших судов. Почему присяжные у нас до 20% оправдывают? Потому что присяжные очень тупо следуют наставлению судьи. А судья обязан в своем напутственном слове напомнить о презумпции невиновности – если он не напомнит, это нарушение закона, тут адвокаты вой поднимут, – и он говорит, что, если у вас сомнения и преодолеть сомнения не удалось, вы должны оправдывать. Присяжные таким образом и действуют.
То есть есть некое определённое поле, по которому не удается достичь доказанности дела. Условно могу сказать, что это примерно 20-25%. И поэтому судьи по этой категории дел толкуют сомнения не в пользу обвиняемого, они презумпцию невиновности отметают, у них это заменяется презумпцией достоверности материалов предварительного следствия. Если есть хоть малейшая возможность истолковать эти доказательства в пользу обвинения, они это делают. Изначальные установки в головах наших судей – нет презумпции невиновности.
– Очень много судей приходят из прокуратуры, из следствия. И еще девочки-секретарши судей, быстро становясь судьями, активно перенимают хамство и наглость от старших коллег.
– Конечно. Это дурное наследование. Действительно, у нас в судьи идут главным образом представители обвинительных органов, у которых в сознании установка репрессивная.