Недавно в украинских соцсетях прокатился флэш-моб «22 отжимания» (#22 Pushup Challenge), который стал реакцией американского общества на устрашающую статистику: ежедневно в Америке 22 ветерана совершают суицид. Насколько эти цифры кажутся вам правдивыми?
Цифра фигурирует в прессе уже несколько лет, и она не уменьшается. Меня не удивляют эти данные, потому что я работал с психологическими последствиями катастроф (9/11, теракта в Оклахома-сити, ураганов, торнадо и землетрясений). У этих событий есть нечто общее: люди, испытавшие психологический стресс, не думают обращаться за помощью, даже когда их состояние невыносимо. Они верят, что способны не обращать внимания на проблему или заменить один стресс другим. Люди в целом мало думают о влиянии психологических травм на их жизнь. Способность позвать на помощь – это своеобразный компромисс, на который нужно пойти с собой. Потому что кажется, будто тебя пронзает осуждение.
На этот вопрос нет ответа. Все очень индивидуально. Лауреат Нобелевской премии по физике Примо Леви пережил Холокост в концентрационном лагере, но после выхода на свободу, он, не справившись с тяжестью пережитого, совершил самоубийство. Иногда люди сразу обрывают жизнь, иногда они возвращаются в мирную среду и после начинают задумываться об этом. Иногда они даже хорошо себя чувствуют, но одно событие заставляет их вспомнить о своем опыте и принять решение прекратить жить. Иногда они пробуют заглушить душевную боль алкоголем, наркотиками, но понимают, что это – временный способ, после которого тебя «накрывает» еще с большей силой.
Можно ли сказать, сколько дней участия в активных боевых действиях несет однозначный вред для психического здоровья?
Сознание работает по-разному, в зависимости от возраста. Это также зависит от психологических травм, которые военные получили ранее. После войны самосознание сталкивается с военной парадигмой, а так же тем, как ее формирует военное руководство. Вот это и причиняет страдания.
Существует ли способ, который позволит военным помочь своему психическому здоровью во время активных боевых действий?
Признаюсь честно: никто не знает ответ на этот вопрос. В этом и состоит проблема. Спасатели, которые помогают опознавать тела или переносить останки жертв авиакатастроф, распределяют между собой рабочие зоны на секторы. Это позволяет им не смотреть по сторонам и не задумываться о масштабах произошедшего. Военным же всегда нужно быть начеку. Я бы посоветовал найти способ снизить напряжение. Хорошо расслабляют занятия единоборствами: карате, дзюдо и тхэквондо. Помимо этого военные должны знать, что их поддерживает страна, руководство и общество. Общество должно ответственно, не закрывая глаз, сказать: «Мы отправили их на войну и на возможный риск, и, поскольку, они выносят его вместо нас, мы должны их всячески поддержать».
Почему обществу так непросто это сказать?
Оно пристыжено тем, что имеет способность убивать. Ведь не так просто слышать: «Мы убьем так много людей, сколько этого потребуется». А это происходит сейчас в России и Сирии. Если вы спросите у военных, за что они воевали, то они ответят вам: «За себя и своих товарищей».
Потому что война – это о выживании, а не о целях, или о том, что одна страна лучше другой. Это темная часть нас, которую не хочется признавать.
Мы до сих пор существуем благодаря тому, что научились выживать. Нам не нужно стесняться этого. Но в некой мере выживание включает убийство.
Возможно, обществу тяжело принять то, что ветеранам нужна помощь, потому что, зная о том, к каким последствиям приводит война, сложно оправдывать дальнейшие боевые действия?
Думаю, убивать свойственно нам как виду. Люди убивают людей. Люди также идут на суицид, как и другие виды. Но мы предпочитаем не думать об этом. Само принятие решения уйти и жизни – мучительно. Это не всегда болезнь, но большое разочарование, невозможность вынести опыт. Каждый из нас должен осознать, что, отправляя на войну, мы в какой-то степени дали военным свое разрешение на убийство («я не делаю это собственноручно, у меня есть те, кто делает это за меня»). И теперь мы должны помочь им прожить как можно дольше.
«Ты принес войну с собой»
Наличие суицидальных мыслей обязательно означает, что человек имеет посттравматическое стрессовое расстройство?
Нет. Для того, чтобы установить диагноз ПТСР нужны еще некоторые показатели.
Как распознать посттравматический синдром?
Не каждая семья может обратить внимание на первые симптомы стрессового расстройства. К тому же они индивидуальны. Общим есть чувство отчужденности. В ситуации травмы человека может потрясти страх, паника, за которой следует вытеснение информации. Организм знает, как включить этот процесс, но не знает, как его отключить. Потому люди продолжают находиться в состоянии напряжения. Куда бы они не пошли, они берут травму с собой.
Травмированные люди считают, что они знают что-то очень реалистичное, жизнь без прикрас, не хотят слышать никаких альтернативных фактов. Их восприимчивость усиливается и заостряется. Они менее толерантны к происходящему. Когда они возвращаются домой и видят систему, против которой воевали, они горячатся: «Мы умирали не для этого!» Они хотят честности, и это пугает людей. Люди не хотят сказать ветеранам: «Да, мы сможем вам помочь», потому что мы, на самом деле, не знаем, что делать. Следовало бы признаться: «Мы не знаем, как починить вас, но будем делать все возможное, научимся заботиться о вас».
Есть ли более выраженные признаки?
Признаками посттравматического стрессового расстройства является также хроническая раздражительность, вспыльчивость и столь же быстрая отходчивость. Вспыльчивость может привести к тому, что человек способен угрожать оружием. Также часто встречаются проблемы с засыпанием и сном, кошмары и синдром навязчивых мыслей (обсессивно-компульсивное расстройство), при котором не получается не думать. Этот синдром также касается и визуальных образов.
Иногда у ветеранов возникает убеждение, будто до войны они занимались чем-то бесполезным и недостойным. Возможно также возникновение неприемлемого поведения: применение неоправданных пыток по отношению к другим, причинение вреда раненым. Для этого существует термин «оскорбительно насилие» («abusive violence», - авт.). Ветераны с ПТСР иногда могут говорить о самоубийстве. Сложнее понять, готовится ли человек к смерти, если с ним не проживаешь. Иногда у человека настолько все четко организовано, его дела улажены, что когда он уходит, нет сомнений, что он к этому готовился.
Как думаете, понимает ли человек в момент совершения самоубийства, что его не станет, или это все же больше похоже на некое «затмение сознания»?
Сложно сказать однозначно до тех пор, пока не поговоришь с каждым отдельным человеком, который совершил неудачную попытку суицида. Я знаю одного, который пытался убить себя выстрелом в голову, но не умер, а снес себе часть лица. И он был рад выжить. Общество поставило военных перед моральным, этическим, юридическим выбором. Думаю, им постоянно приходится это взвешивать.
Вернуться домой и сказать себе «это была всего лишь война» просто невозможно. Ветераны в ней застряли.
Но иногда семья недоумевает: как их родной человек мог покончить с собой, если, казалось бы, ничто не предвещало беды. Одна женщина рассказывала мне, что ее муж сначала «играл с дочкой, смеялся, а потом пошел в свою комнату и повесился»...
Войну внутри иногда не просто распознать. Возможно, в момент игры он внутренне прощался со своей дочерью или, допустим, она напомнила ему девочку, которую он ненамеренно убил. Возможно, она спровоцировала воспоминания о ребенке, который умирал, но у него не было возможности ему помочь. Иногда воспоминания способны полностью заполнять человека и везде его преследовать. Но суицид, как правило, не следует сразу после психологической травмы.
Возможно, иногда ветераны говорят о суициде не потому, что действительно хотят его совершить, а для того, чтобы обратить внимание на свои проблемы?
В 1950 году в Америке была опубликована книга одного из основателей Центра предупреждения суицидов в Лос-Анджелесе. Она так и называлась «The Cry for Help» («Крик о помощи», - авт.).
Является ли намеренное травмирование себя признаком ПТСР? Например, когда участник боевых действий режет руки и таким образом заглушает свои мысли физической болью.
Я бы сказал, что скорее они используют физическую боль не для замещения психической, а потому, что активное саморазрушение и причинение себе вреда ассоциируется у них с самонаказанием. Они чувствуют, будто заслужили это.
Что делать родственникам и друзьям, когда они понимают, что военному наверняка нужна помощь, но сталкиваются с непониманием и агрессией с его стороны?
Общество должно понимать, что происходит с ветеранами. Когда военные возвращаются домой, им кажется, что никто, кроме сослуживцев, не знает, насколько страшным может быть увиденное. И потому некоторые солдаты чувствуют обязательство не рассказывать никому о своих переживаниях. И это влияет на их психическое здоровье. Детали войны могут травмировать окружающих, а потому помощью ветеранам должны заниматься профессиональные организации.
Но все же, как родным отвечать на агрессию?
Не всякая агрессия одинакова, но в любом случае стоит мягко, не в укор сказать: «Ты принес войну с собой. В своих мыслях ты все еще там. Я пытаюсь понять, как так получилось, и я не виню тебя. Именно прошлые события делают тебя агрессивным, а не то, что происходит сейчас. Это все было потому, что ты был в состоянии тревоги и думал о самосохранении. Тебе не нужно злиться на нас. Мы хотим быть на твоей стороне. Мы знаем, что твое возвращение не будет простым, мы не ожидаем, что ты будешь вести себя, как будто ничего не случилось. Но ты справишься». Я верю, что человеческие отношения помогают ветеранам вернуться в мир, который он/она знала до войны.
«Нет никакой разницы между пребыванием в госпитале и детском лагере»
Существует ли в Америке постепенное отведение военных от линии активных боевых действий?
Во время вьетнамской войны ветеран мог оказаться дома и наблюдать сражения по телевизору спустя 36 часов после пребывания на передовой. У служащих возникало чувство, будто все произошедшее было не с ними. К тому же резкий разрыв с сослуживцами переживался сложно. В результате, некоторые задумывались о возвращении на войну - добровольцами - в отместку за своих убитых друзей. Одним из уроков той войны стало то, что резкое возвращение домой крайне травматично. Теперь армия прилагает усилия к тому, чтобы переход к мирной жизни происходил постепенно. Также военных обучают распознавать сигналы ПТСР, а после диагностируют их, и в случае наличия проблем, лечат близко к дому.
Как в Америке устроена реабилитация для участников боевых действий с посттравматическим расстройством?
Реабилитировать их мы начали всего 40 лет назад. Первая программа стационарного лечения психологического здоровья для ветеранов войны была создана в 1978 году, в больнице для ветеранов в Менло-Парке, штат Калифорния. В то же время у ветеранов и пациентов с психическими заболеваниями начали замечать одинаковые симптомы. Позже было подтверждено, что люди, которые столкнулись с травмирующими событиями, (будь это домашнее насилие, масштабные катастрофы, автомобильные аварии или война) имеют похожие реакции. Мы называем это «кривая доза-эффект» («dose response relationship», - авт.): чем больше человек видел, слышал, чувствовал, ощущал в момент травмы, тем больше факторов влияет на него потом. Чем больше человек концентрировался на выживании, тем больше вероятности, что он травмируется.
В 1978 году 2 социальных работника, медсестры, научные сотрудники и психиатры начали программу под названием «Молодые ветераны» («Young vets», - авт). В 1980 году впервые в Диагностическое и статистическое пособие психических расстройств (The Diagnostic and Statistical Manual of Mental Disorders, - авт.) были внесены данные о посттравматическом синдроме. Действующая модель Национального центра по лечению посттравматического стрессового расстройства была запущена в 1988 году. Еще одна программа по лечению ПТСР началась с того, что неофициально называлось "центрами для ветеранов". Эти общественные клиники стали альтернативой госпиталям для ветеранов.
В чем особенность этих клиник?
В Америке действует 192 центра для бывших военных. Главное, что в них работают сами ветераны. Для начала нам пришлось обучить их правильному общению. Конечно, можно поговорить о жизни с друзьями за пивом, но это вряд ли принесет терапевтический эффект. Несмотря на то, что мы обращали внимание на плавный переход от лечения к адаптации в обществе мы осознали, что нет никакой разницы между пребыванием в госпитале (где за тобой наблюдают каждый день, ты сидишь на диете, делаешь упражнения, рисуешь, поешь) и детским лагерем, в который тебя отправила любящая семья. Военные не должны чувствовать себя оторвано от группы, в которой живут. Первоочередный компонент для борьбы с ПТСР – не таблетки, а качество поддерживающей системы в обществе, услуги, к которым приобщаются ветераны. Дома ветераны должны перестать быть исключительно военными. Они могут быть отцами, футбольными игроками, друзьями, советчиками. Идентификация себя с военным настолько велика, что может поглотить человека. Мы пытаемся помочь им не зацикливаться на том, что с ними произошло. Возможно, однажды появится лекарство, которое сможет существенно помочь ветеранам бороться с посттравматическим стрессовым расстройством, но пока развитие поддерживающей здоровье системы, построение социальных связей, поддержка общества, друзей и родственников – то действенное, что мы можем предложить ветеранам.
В Америке активно работает телефонная линия доверия для ветеранов, а также кризисная служба, с волонтерами которой можно поговорить с помощью SMS. Какие особенности работы горячих линий?
Горячие линии работают с ветеранами в зависимости от уровня их кризиса. Определив уровень страдания ветерана, работник горячей линии пытается понять, насколько неминуем риск того, что звонящий может причинить себе вред: спрашивает о его возрасте (риски повышаются, если военному от 18 до 25 лет, или он старше 50-ти), о том, употреблял ли он спиртное, находится ли под действием наркотиков, думает ли о суициде, имеет ли оружие, пытался ли когда-либо покончить с собой, знает ли близких или знакомых, которые убили себя. Также важным фактором риска есть наличие плана ухода из жизни. Если риски совершения суицида слишком высоки, то срабатывает команда реагирования. Цель работы горячей линии заключается в том, чтобы оказать помощь ветерану в его среде.
Получается, что ветераны доверяют горячей линии свои тайны, признаются в том, в чем едва признались бы в другой ситуации. С чем это связано?
Мне кажется, что проще рассказать свою историю на расстоянии. Я тренировал группы по работе с травмой и заметил, что наша с ними работа была не эффективной до того момента, пока я не увеличил расстояние между нами. Комната своего дома – место, где военный может попробовать найти себя. Дома люди могут вести себя так, как никогда бы не вели, будь это групповое занятие. Главная задача работников кол-центра – не осуждать. Они находятся рядом, проявляют эмпатию, принимают, понимают, что солдатам приходится делать выбор. Иногда он омерзителен, инстинктивен. Инстинкт на войне говорит: «Я должен убить, чтобы выжить». Убийство выходит из-под контроля сознания, и это пугает. Самое ужасное – осознавать, что ты в любой момент можешь стать неконтролируемым. Осознание того, что человек может превратиться в машину для убийств – травмирует. Чувство вины идет от гнева. Непринятый гнев в себе – вот что такое чувство вины.
Мы гордимся тем, что больше не животные. Но ведь война и есть проявлением всего животного, что в нас есть.
Как можно помочь семье, в которой ветеран совершил суицид?
С ними должна работать команда, не обязательно сертифицированных психологов. Достаточно тех, кто ценит отвагу военного, кто хорошо его знал. Также можно выразить соболезнования по телефону, но не забыть спросить, что чувствуют родные: «Мы знаем, что потеря близкого человека опустошающая, что вам сложно заботиться о себе, а потому знайте, что вы можете обратиться к нам за помощью». Со временем таких звонков нужно будет меньше.
В Украине сложно сказать о точном количестве участников боевых действий, совершивших суицид. Представители власти относятся к теме осторожно, и, чаще всего, предпочитают не комментировать случаи самоубийств.
Общество должно понимать масштабы проблемы, а журналисты – иметь возможность говорить об этом. Мы все воюем, в том числе и за то, чтобы информация о последствиях войны была доступна. Существует целая группа людей, которым выгодно, чтобы люди убивали друг друга: они производят военные машины и оружие. Именно они могут бояться реальной статистики суицидов и угрожать журналистам.
Некоторые чиновники переживают, что повышенное внимание медиа к теме суицидов может спровоцировать увеличение самоубийств среди военных и ветеранов. Насколько это вероятно?
Возможно, они боятся «эффекта Вертера» («сopycat suicide», - авт). Это возможно с тинэйджерами. Но я не слышал о подобном влиянии на ветеранов. Согласно исследованиям, самый сильный эффект приносит телевизионное изображение, потому как оно может привести к повторной травматизации. Разговор о суицидах – не обвинение кого-то в ненадлежащем выполнении его работы. Суициды ветеранов - нежелательный исход войны. Единственный способ это остановить – перестать закрывать глаза на проблему.
Примечание: Сказанное Брюсом Янгом не обязательно отображает официальную политику США или соответствует позиции американского правительства