— Марина, ваш роман «Бедный маленький мир» вышел незаметно, без рекламной шумихи, в скромной, не бросающейся в глаза обложке — но при этом собрал недурную прессу, засветился в шорт-листах нескольких премий, в том числе «жанровых»... Хотя сами вы от сообщества любителей фантастики предельно далеки. Что за вопросы вы поднимаете в этой книге, почему их нельзя было решить, используя приемы традиционной реалистической прозы?
— Когда-то украинский художник и режиссер Игорь Подольчак, такой прекрасный рафинированный львовский сноб, сказал: «В Украине наблюдается перепроизводство пустых форм». Думаю, что за пределами Украины та же беда. Это такие пузыри, полости, лишенные собственной сущности, но по силе, с которой они всасывают самого человека, ресурсы, в том числе и материальные, они примерно равны черным дырам.
Действительно, главным искусством для нас является искусство имитации. Так устроена политическая действительность, в которой изощренная имитация возведена в абсолют. В основе потребительского поведения лежит имитация, общественная жизнь с ее активностями во многом такова. Так устроен шоу-бизнес, медийное пространство. В пользу этих пустых форм происходит системная зачистка живого, подлинного, осмысленного.
Именно в пользу пустых форм происходит дискриминация содержания — например, в образовании — здесь, в Украине это упрощенческая стратегия, с моей точки зрения, приобретает характер национальной катастрофы. Поскольку сложное не продается, с трудом интегрируется в повседневность, оскорбляет чувства потребителя. Упрощение — это современная социальная технология. Все должно быть, как говорит мой сын, «юзабельно» — чувства, модели отношений, поведенческие модели, способы и характер коммуникации.
Неприлично устраивать подлинную, честную дискуссию «по большому гамбургскому счету» на каком-нибудь международном форуме, чему бы он ни был посвящен, — это форменный скандал. Воспитанные люди так себя не ведут. Поэтому все обмениваются политкорректными улыбками и порциями резонерского бреда, который выдается за собственную точку зрения. Неважно, о чем идет речь — об экологии, о геополитике, о будущем науки, об образовании. Человек в поисках смысла выглядит, конечно, сегодня, полным маргиналом.
Мне хотелось написать о людях в поисках смысла. Причем, они, эти люди, не ответы на вопросы ищут, они сам смысл пытаются нащупать, движутся за этой ускользающей реальностью. Такой смысл, кстати, с его витальной силой, они обнаруживают, например, в творчестве. В любви, конечно, отчасти в вере. Ничего нового... Но видно же, что хорошие люди начинают задыхаться в этих «пустых формах». Асфиксия наступает, а жизнь тем временем проходит. В этом смысле я считаю «Бедный маленький мир» предельно реалистичным романом — а что в нем фантастического? Поэтому я была очень удивлена тем теплым приемом, которым «Бедный маленький мир» встретило сообщество любителей фантастики. То сообщество, от которого я в самом деле очень далека, это точно. А то, что в книжке происходит к ее финалу нечто удивительное... Моя подруга, коллега, старший товарищ прочла, и первый вопрос ее был: так что, они правда вывернули пространство? Им удалось? Ну а куда им было деваться, в самом-то деле? Бывает, обстоятельства так прижмут, что совершить чудо — единственно возможный выход из ситуации.
— Ваш роман отчасти пересекается с дилогией Алексея Иванова «Псоглавцы»-«Комьюнити»: и там, и тут речь о потенциально опасных для человечества культурных феноменах и артефактах. На ваш взгляд, такая опасность действительно существует?
— Самый потенциально опасный для человечества артефакт — это грабли. У нас в Украине есть даже традиционный национальный танец на граблях, мы исполняем его с завидной регулярностью, во время парламентских и президентских выборов, например...
Но кроме шуток. Предположим, появляется Неизвестная Хреновина. Британские ученые нашли на Тибете. Ни к одной из культур не принадлежит — но откуда-то она взялась? Что с ней делать? Трогать, не трогать, к сердцу прижать, к черту послать? Или, напротив, обнаруживается Знакомая Хреновина. Но ведет себя неожиданным образом и демонстрирует неожиданные свойства. Это же образ Льва Абалкина в повести «Жук в муравейнике». Ни кто он не понятно, ни чего от него ждать. Все вводные говорят КОМКОНУ, что он несет в равной степени как опасность, так и, к примеру, какую-то удивительную возможность для человечества. Пятьдесят на пятьдесят. И Сикорски берет страшный грех на душу и убивает потенциальную опасность.
Понимая, конечно, что перестраховываясь таким образом, убивает, возможно, какой-то уникальный для человечества шанс. Поэтому вопрос, конечно не в том, существует такая опасность или не существует. Давайте считать, что существует, пока не доказано обратное. Вопрос в другом: как нам жить в мире, о котором мы мало чего знаем на самом деле. Как нам строить свою жизнь и каким образом о ней думать, если мы не знаем даже, какой из вызовов будет критическим для нас?
Сейчас в «Фейсбуке» только ленивый не говорит о конце света. И как мы о нем говорим, образованные и искушенные люди двадцать первого века? Конец света — это когда темно. Нет, конец света, это когда холодно и мокро. Или: конец света, это когда все вокруг идиоты и решительно не с кем поговорить. Как-то так, по детски совершенно. Похоже, у нас рецепторы не заточены под реальную, подлинную опасность. Мы и про себя-то ничего не понимаем, но щеки надуваем, конечно, и успешно делаем вид...
— Герои «Бедного маленького мира» — в основном хронические гуманитарии: философы, культурологи, филологи... Судьбы мира решают представители не самых, мягко говоря, востребованных профессий. Что это: утешение для зашуганных гуманитариев или продуманная авторская позиция?
— Ни один из знакомых мне гуманитариев крупного калибра зашуганностью не отличался. Особенно старшее поколение, чье становление пришло на послевоенные годы. Они были грозными и впечатляющими, как всадники Апокалипсиса. Но, конечно, те, кого я имею виду и всегда держу в голове, строго говоря, жили и работали в междисциплинарном мире, конечно, они были пограничниками. Так физик-теоретик, которому вдруг стало тесновато, берет вдруг и производит над собой гуманитарную конверсию. И что он делает по сути? Берет и вытаскивает себя за волосы в мета-план по отношению ко всему корпусу естественных наук. И начинает заниматься логикой и методологией науки, или философией науки, к примеру.
Поэтому один из героев «Бедного маленького мира», Владимир Тимофеевич Артемьев — он, да, культуролог, но предмет его теоретических переживаний достаточно масштабен, и лежит где-то на границе философии культуры и антропологии. То же — талантливый лингвист Витта, которая способна придумать вполне рабочую модель такого лигвоперепрограммирования.
Да и Иванна, главная героиня — ну какой она гуманитарий? Она — системный аналитик такой своеобразный и работает со сложносочиненными социокультурными объектами. Город, к примеру — такой объект, регион... Так что мегамашина, собранная из хороших гуманитариев, может обладать, как в старом анекдоте о Госплане, «страшной разрушительной силой». Или созидательной силой. И прямо тут возникает этот самый проклятый вопрос морали. Когда мне говорят, что «Бедный маленький мир» — это конспирологический роман о мировом заговоре, я грущу, конечно. Потому что там не в заговоре дело.
Это история о Тенденции, которая веками набирала силу, и вот дело практически дошло до точки невозвращения. Проектирование жизни в соответствии с некой «умственной» конструкцией — это наша суровая реальность. Мы живем внутри мегапроектов, являемся их частью — когда материалом, гумусом и компостом, когда функциональной единицей (это еще не самый плохой сценарий). И одни считают, что границы проектирования определяются исключительно мощностью метода, а другие считают, что все-таки моралью. И здесь проходит водораздел, вот между этими двумя установками. И это определило раскол в одном очень достойном элитарном сообществе с тысячелетней историей. Должно было прийти время, когда ситуация вырвется из-под контроля и кто-нибудь решит, что может и готов встать в позицию господа Бога. Кто-то решит, как вам лучше жить, в какой стране, с какой властью, с какими перспективами.
— Вопрос, который я задаю писателям, пришедшим в «жанровую» литературу не из фэндома: что, на ваш взгляд, происходит с фантастикой в России и на Украине, в каком направлении она движется, о какой динамике можно говорить? Ну и шире: какой вам видится судьба массовой литературы, написанной на русском языке — с обобщенной, культурологической позиции?
— В «жанровой» литературе я чувствую себя, как перигрин в Римской империи — правами гражданина не обладаю, но зато это обстоятельство освобождает меня от необходимости высказывать экспертную точку зрения. Со своей сугубо частной позиции, которая на полноту представления претендовать не может, скажу, что проза вообще дрейфует от реалистичной к условно-реалистичной. Реализм с фантастическими допущениями, магический реализм — все это попытки описать то, что получается, когда автор начинает расширять и усложнять пространство, в котором движется. Зачем он это делает? Возможно, он таким образом преодолевает линейность и предопределенность реальности. Возможно, оттого, что рефлектирует свою частичность, дифициентность и достраивает себя до целого, создавая мир как собственный дом. Вообще психофизиология автора — как он дышит, когда пишет — это довольно интересная тема, впрочем, и об этом написано немало. Но, думаю, в современном мире авторский эскапизм все чаще становится основным стимулом движения в сторону от реалистичной прозы.
О русскоязычных украинских фантастах. Яна Дубинянская и тандем Дяченко — это те авторы, которые никогда не обманывают моих читательских ожиданий. Олди, Вершинин, Федоров, далеко не всех называю, но есть такое «ядро» списка — так ведь у этих авторов как в России, так и в Украине узнаваемость примерно одинаковая. Вопрос гражданства тут очень условен — эти авторы успешно издаются в России и имеют российско-украинскую читательскую аудиторию. По-моему, не существует какой-то особой специфики или колорита современной украинской фантастики — «жанровая» литература подчеркнуто космополитична, если нет — поправьте меня. Корпус образцов и примеров для подражания, за исключением Лема, Стругацких и Крапивина, живет в англоязычной культуре.
О массовой литературе я не могу говорить квалифицированно, но, благодаря этому вопросу обнаружила для себя интересный предмет для изучения. Мой сын дал мне почитать сначала «Голодные игры», а потом «Сумерки» и спрашивает осторожно: ну как? В чем, спрашивает он, причина такого оглушительного рыночного успеха? И я вынуждена была признать, что в случае с «Голодными играми» я понимаю причину, а в случае с «Сумерками» не понимаю, что бы там мне ни рассказывали о тинейджерской аудитории. В «Голодных играх» есть впечатляющий социальный заряд, и эта революционность, безусловно, взяла за живое.
В понятии «массовая литература» очень размыты границы и критерии. Если руководствоваться только тем, что ее потребитель — это читатель, который не отягощен культурологической рефлексией, «большая литература» поместится на очень скромной книжной полке. Уже сейчас она рождается в той же питательной среде, в которой и потребляется.
— И в заключение: ждать ли от вас в ближайшем будущем новых книг — и найдется ли в них место для фантастического допущения?
— В «АСТ» готовится к изданию мой новый роман «Пока мы можем говорить». Все будет — фантастические допущения, необычные способности, гуманитарии в достаточном количестве, лингвоархеология и любовь. Роман должен выйти весной 2013 года.
Источник - krupaspb.ru