После службы в армии поступил в Литературный институт имени М. Горького. В 1987 году Приставкин пишет своё самое знаменитое произведение - повесть «Ночевала тучка золотая», в которой первым показал, как происходила т. н. операция «Чечевица» - насильственное переселение чеченцев и ингушей. Повесть «Ночевала тучка золотая» получила мировое признание. Анатолий Приставкин стал лауреатом Государственной премии СССР.
В 1992 году он возглавил Комиссию по помилованию при Президенте РФ. За десять лет - с 1992 по 2001 год, что просуществовала руководимая Приставкиным Комиссия, 57 тысячам заключенных был смягчен приговор, а почти 13 тысячам смертная казнь была заменена пожизненным заключением. В 2002 году Анатолий Приставкин стал лауреатом международной премии имени отца Александра Меня. Был членом исполкома Российского Пен-центра, доцентом Литературного института. Скончался Анатолий Игнатьевич 11 июля 2008 г. в г. Москва.
Эта Комиссия по помилованиям ведь началась не с вас, правда?
Комиссия по помилованиям была! Всегда! (Загибает пальцы). Министр МВД, министр КГБ, министр юстиции – всё! Те, кто сажали. Они садились за стол, пили чай, говорили о погоде, о дачах, о семейных делах, об отпуске. Потом им клерки приносили список из, примерно, подготовленных, там, 50-60-100 заключённых и осуждённых на смертную казнь. Они подписывали это и говорили: «Ну, два-три надо, наверное, помиловать, чтобы у нас, как бы, процент был». Они говорят: «Да! Вот тут вот есть такой-то, такой-то и такой-то. По-моему, их хорошо бы…». «Ну, хорошо. Значит, Пётр Петрович, вы подписали?». - «Подписали». - «Значит, будьте здоровы! Привет вашей семье». И расходились на несколько месяцев. Вот, примерно… Это ж люди, которые сажали. Иногда их замы заседали. Вот. И что-то нужно было в этом сломать, что-то в новом, как говорят, государстве новое сделать.
И вот, это замысел родился, наверное, сперва в голове и душе Сергея Ковалёва, а потом он обратился к ряду интеллигентов, которые бы могли это совершить. Поэтому я всегда говорил, что если за ствол дерева – дерева демократии, дерева нашей нравственности – взять Сахарова, великого учёного Сахарова, то Ковалёв – веточка на нём, а мы – маленькая почка на этой веточке.
Так как вы согласились на эту работу?
Значит, Сергей Ковалёв приехал ко мне домой и мы просидели с ним всю ночь, пили и говорили о жизни. Мы не были знакомы до этого. То есть, я теоретически о нём знал, он теоретически обо мне знал, читал. И всё. И тогда даже моя жена произнесла монолог против моей будущей должности. Монолог такой… Я бы прослезился сейчас! Что я – человек в возрасте, что я не всё написал, что у меня маленький ребёнок, что ей нужен муж, что ей не нужна уголовщина, которая, между прочим, до сих пор до дому у нас не допускается. Мои уголовные дела я не могу приносить домой. Всё, что моё рабочее, - дальше порога не входит. И, может быть, это нормально. Чтобы это никаким образом не травмировало семью.
Хотя порог перешагивают слухи, телевизионные передачи, иногда звонки, которые звучат примерно так: «Мы знаем, каким маршрутом ходит ваш ребёнок в школу» или что-нибудь такое. Очень интеллигентные голоса. «Поостерегитесь, Анатолий Игнатьевич, поостерегитесь…». Каждый месяц примерно один такой звоночек.
И вообще, предупреждения… Мы всё время находимся, как говорится, на семи ветрах. Все знают о нашей работе. И «верха» знают и заинтересованы в чём-то; «низы» знают - и не заинтересованы ни в чём, заинтересованы в том, чтоб нас не было; всякие коммерческие структуры знают, всякие «авторитеты» знают, и вообще, так сказать, каждое наше движение прослушивается. И когда меня однажды спросили: «Пытались ли вас купить?», я сказал - «Много раз! Много раз!» Показал вот на тот стул рядом с телефонами и сказал: «Он стоит, по-моему, миллион долларов». Во всяком случае, когда мне предлагали какие-то суммы, я знал, что могу себя - и даже до детей и до внуков – обеспечить, один раз продав одну жизнь. Вот и всё.
И я не потому говорю, что мы честные – не честные, просто мы на виду работаем. На «пятачке», где нельзя никакого лишнего движения сделать, чтобы не скомпрометировать, не помешать. Ну, мы же знаем, что коррупция среди чиновников невероятная. Деньги везде, всё решают деньги, и люди уже разуверились. Ну, пускай будет хоть одна маленькая группка, которой бы люди поверили!
Да, мы беззащитны совершенно. Когда мне пишут письма и говорят: «Приезжайте к нам в Новочеркасск…» - вот, недавно письмо получил: «А мы соберём толпу пострадавших. Только не берите охрану – и мы посмотрим, что от вас останется». Да никакой охраны никогда не было! Никто нас не охраняет! Мы охраняем сами себя только душевно. Только то, что мы занимаемся приличным делом, и у нас ключи от тюрем, - это нас и держит. Ничего другое не может нас держать! Ну, это всё истории. В общем, я сел вот за этот стол и попросил… Это был первый день моего прихода сюда, пятое марта. Пятого марта заседала комиссия.
Девяносто?..
Второго. 92-й год. И попросил принести дела, где были ошибки: расстреляли людей - а там ошибки. И мне принесли (показывает рукой) – до потолка!.. Это потом уже всё в архивы отправили, никто этим никогда не занимался, всё. И вот тут я ахнул! Что же творят наши органы… Наше правосудие, наше следствие, наша прокуратура – как они выбивают из людей, как они осуждают невинных, всё. Ошибки… Очень много!..
Фото: www.openspace.ru
Но одно из самых потрясающих писем было для меня письмо Коваленко Саши, которого в 27 лет расстреляли за преступление, которое потом оказалось на Чикатило. Там изнасилование девочки Леночки… Детский почерк, голубые чернила. Никто, наверное, и не читал этого письма. Да вообще, они пишут там: «Борис Николаевич…», - они кричат оттуда из тюрьмы. И никто же этих писем кроме нас не видит!.. Это и слёзы, и страх, и ужас, и кошмар - и совершено всё!.. И вот, вдруг ты первый открываешь это и смотришь…
Это письмо в деле было?
Это письмо было в деле. Я его выписал даже. Но я могу его сейчас на память процитировать. Ну, в общем, примерно: «Что ж вы творите? Как до вас докричаться?.. Вы же когда-нибудь поймёте, что вы неправы!.. Я знаю, что вы меня расстреляете. Вы к этому всё ведёте. Вы из меня всё выжали, из жены моей всё выжали. Но ведь, ведь поймёте же вы когда-нибудь!..». Никто бы это не понял, и никто… Ну, вот Чикатило попался. Но если бы, кстати, его схватили за это первое преступление, - не подложного Сашу, которого нужно было взять, чтобы успокоить население, и который взял как бы на себя, - а настоящего убийцу, тогда бы не было всех других сорока пяти или пятидесяти жертв. Мы бы спасли ещё пятьдесят человек! Что такое - одна нечаянная смерть! Понимаете, это… Я не говорю о том, что это может быть каждый человек – вы, я – любой! Любой, совершенно! Мы все беззащитны перед насилием в этой стране!..
Анатолий Игнатьевич, а вот кто они такие – преступники-убийцы, вот эти, самые тяжёлые? Что это за люди?
Да! Тут вот недавно была у меня передача и мне говорят: «Ну, вот в связи с новыми веяниями - теперь суд присяжных, значит не будут казнить, как бы. А вот поймаете вы человека, который съел…» - так и сказал ведущий: «…съел 150 человек!». Ну, таких, вообще-то, у нас нет, но жертвы бывают большие. «И руки в крови, и сам в крови! Неужели его не убьют?». Я сказал: «Нет, не убьют». Но меня больше потрясло, что образ злодея, он… Да, он сказал - «Вот такой вот Чикатило!». Образ злодея воплощается только в определённом конкретном образе вот такого людоеда – действительно страшного. И я голосовал за его казнь, несмотря на то, что я против смертной казни.
Фото: www.ng.ru
Вы голосовали за смертную казнь?
Да-да-да, я живой человек! Я же только один из 15-ти! Я же общественно против смертной казни, нельзя убивать людей. Но когда преступление против детей!.. Я ж испытал в детстве насилие, и я-то знаю, что такое изничтожить детскую душу. Я этого не прощаю. И дважды или трижды я голосовал за смертную казнь – вот, с Чикатило я голосовал. У нас некоторые были против смертной казни ему. Женя Альбац спросила: «Есть шанс, что в наших условиях, когда мы содержим таких нелюдей, он может бежать и может нанести урон?». Сказали: «Одна миллионная – да. Наши тюрьмы ненадёжны». «Тогда я буду голосовать за смертную казнь ему», - сказала она.
Вот. И я действительно считаю, что душа дана Богом, и мы не можем распоряжаться жизнью человека. Но есть… Это когда про человека и про душу идёт разговор. Это не звери, когда читаешь. Это не звери. Это чудовища! У них нет души! Мы не убиваем человека, мы убиваем дьявола. Это воплощение дьявола в человеческой плоти! И это даёт мне право два-три раза голосовать «за».
Я даже не представляю, как можно поступить иначе!
А даже когда просто у нас есть дела, просто дела по детям – мы же ведь не только смертников рассматриваем. У нас 50 тысяч заявлений просто от сидящих! Все, кто сидят в тюрьме, к нам обращаются! И обращалась к нам женщина. Муж и жена издевались над собственным ребёнком. Ниночка её звали. С двух лет. Ну, вы можете понять, что если этой истории пять лет и я помню имя девочки, значит эти все вещи нас «протыкают». А тут я заперся в туалет и плакал над её жизнью. (Собирается с духом).
С двух до пяти лет девочку родители умышленно сажали на горячую плиту, топили в ванной, выносили на мороз, подвешивали на гвозде на несколько суток, когда уезжали из дому. И в пять она умерла, наверное, решив, что мир – вот такой он и есть. У меня был даже… позыв, найти её могилу… (Голос дрожит). ...и… попросить прощения у неё... (Голос срывается, в глазах слёзы). Вот, ну, что делать вот с этой матерью? Отца, видимо, казнили, узнав о том, что он… В тюрьме 30-летний парень умер, написано. В тюрьме. Она уже отсидела 8 лет из 10-ти или 11-ти. Ну, что с ней делать?.. Я очень хотел достать её фотографию, чтобы посмотреть, какая она. Нашёл. Увидел, что она соответствует своему… Они ничего не поняла. С ней беседовала корреспондентка – она ничего не поняла - что она сотворила!... Но! Другая сторона дела. Во-первых, мы не прокуратура, а милосердная комиссия. И моя комиссия меня уговаривает. Я её уговариваю её не жалеть, она меня уговаривает пожалеть. И это всё противоборство, так сказать, вокруг одной всего жизни, только одной! А у нас их 150 в неделю проходит! А во-вторых, у неё ещё двое детишек. И они нам пишут: «Выпустите нашу мамочку! Мы её любим, мы её жалеем, мы без неё не можем». Значит, вот и пожалейте – не их маму, так её детишек.
Ну, в общем, это я вам только маленькую историю рассказал, но вы понимаете, сердце начинает ожесточаться. И вот для того, чтобы оно не совсем уже замёрзло, в камень не превратилось, вот, у нас на стенах – детские рисунки. Оглянешься, посмотришь, вон, на клоуна… (Показывает взглядом) Там, вон, моя дочка нарисовала гнездо и три ласточки несут подарок мне в день рождения. И одна ласточка – это она. Понимаете? И вот чуть-чуть оттаиваешь.
И потом, у нас, вот, есть в комиссии очень такие чувствительные люди, которые как бы и со стороны следят за тем, чтобы нам плохо не было. Вот, один из них Михаил Михайлович Коченов, авторитетнейший специалист в судебно-психологической экспертизе. Он очень чуток к настроению комиссии. И он говорит: «Ой, братцы! Вам не кажется, что мы сегодня какие-то не такие? Что-то мы ожесточились, что-то мы начинаем больше казнить, меньше миловать. Но ведь мы же не для этого собираемся с вами! Давайте-ка, вот в следующий раз я принесу бутылку водки, сядем и поговорим о жизни…». И мы садимся, вот в этом же кабинете. Наверное, партийный кабинет никогда не видел таких душевных разговоров и такого выражения таких нестандартных чувств. И начинаем просто читать стихи. Вот, Булат хорошие стихи читал, Окуджава. Да у нас многие тут поэты, процентов семьдесят - восемьдесят даже пишут книжки. И просто разговариваем о жизни, вспоминаем истории. Лев Эммануилович Разгон рассказывает истории очень интересные, свои, лагерные.
И на следующий раз мы как-то немножко приходим в себя, и опять начинаем всё с начала. Опять этот конвейер еженедельный. И опять те 150… У нас так: голубая папка – 150 дел, а зелёная папка – 10-15, но самые трудные, кровавые, вот, смертники. Мы начинаем с зелёной папки. И когда мы зелёную посмотрим, чтоб несколько отойти от неё и немножечко улучшить настроение, мы подаём чай. И немножко разговариваем о том, что в жизни происходит. У нас сообщество. Мы понимаем друг друга, обмениваемся мнениями, дарим друг другу книжки - иначе комиссия такая неформальная не смогла бы существовать. А потом – голубую уже папку, как бы, лёгкую. Вот. Хотя там такие вот дела, которые я вам сейчас рассказал.
Вы чувствуете, что за эти шесть лет, когда вы работаете в Комиссии,..
Семь. Уже семь исполнилось. В январе семь лет.
… что Вы изменились?
Да. Я стал хуже. Я всегда ощущал, как детдомовец, «чёрную дыру» в душе. Ну, отсутствие мамы. Но мне достался первый поцелуй, а ребёнок, которому достался первый поцелуй матери, - он совсем другой будет в жизни, чем тот, который родился без этого поцелуя. Мне этот поцелуй достался. Поэтому это меня всегда… Я говорю, ангел-хранитель мама всегда рядом была. Но всё же «чёрная дыра» есть. Вот. Но всё-таки у меня были какие-то надежды на лучший мир, на то, что можно его изменить, переустроить. Я был романтиком и даже немножко реалистическим романтиком и остаюсь.
Но когда я этот поток, непрерывный поток дел пропустил, как все мы пропускаем, через себя, я стал хуже о людях думать, и о нашей стране, о нашем народе. И понял, что это легенда, что мы очень добрые. Я встречал народы, гораздо добрее нас. А мы очень жестокий народ, ожесточившийся. Народ, очень мало верящий в себя, в свои силы. И народ, который деградировал и спился.
Я, вот, провожу маленькую статистику по тем делам, для себя. Отмечаю, просто ставлю «галочку» там, где по пьянке. Девяносто с лишним процентов дел - бессмысленные, непонятные преступления - в основном убийства - по пьянке. Причём, их пересказать нельзя! Вот, нельзя! Ну, вот, вторник, ближайший вторник: женщина в доме резала арбуз, и нож близко оказался с лицом мужа. Ему это не понравилось. А ей не понравилось, что ему не понравилось. Она этим же ножом его и убила. Они прожили тридцать лет! У них пятеро детей выросло! Есть ли смысл в этом убийстве? Нет. Другая женщина пришла к своей соседке. Та полезла в погреб за грибками, а она её – топором. Там же, в погребе, и добила. Почему?.. Даже наша комиссия, которая привыкла к бессмысленным убийствам, говорит: «Ну, почему?.. Почему?!..» Оказалось – потом мы уже полезли в дело и там раскопали – 30 рублей она ей должна была. Но это ещё причина даже. А ведь нет причин! Просто пили. «Мне не понравилось, что не долили мне водку, и пока я отвернулся, выпили лишних 100 граммов», - и это достаточный повод! И эти убийства…
Мы говорим - Чикатило, еще сорок человек - маньяки!.. Да их трое всего! Их печать растиражировала до тысячи. А вот то, что за стенами домов непрерывно, по пьянке происходит, и люди убивают друг друга – это и есть самые главные убийцы и кошмар! Народ сам себя убивает! А когда он голосует за смертную казнь, он говорит: «Да, надо казнить». А кого казнить?! Он же и идёт! Ни один крёстный отец, ни один мафиози, ни один организованный преступник у нас ещё на этом столе не был. Они откупятся! Они всегда откупятся! И они всегда… Вон, в Шереметьево встречают с цветами, да ещё четыре адвоката за спиной стоят, понимаете ли. Вот. А скотник, который у нас проходит… Я взял статистику последних двадцати дел. Вчера выписывал – просто для интереса. Скотник, тракторист, разнорабочий, строитель, пастух – идут на смертную казнь. Начинаешь смотреть, за что же: ехал на тракторе, подсел дружок, сели на травке пить, подрались – убил. Ну, вот всё начинается с того, что выпили, а потом – всё. Из 20-ти дел 18 по пьянке, убийства. Огромные папки: просто вот: «сели – убил», «сели – убил», «сели – убил»!
Мужчины, женщины?
(Мотает головой). Абсолютно!
Образование?
(Снова мотет головой). Нет. Вот, образование – почти нет. В основном низший уровень. Ну, среднее есть там какое-то.
А мужчины, женщины – одинаково?
В последней папке убийцы – женщины в основном. Тоже по пьянке: не понравилось – убила. Мать убивает дочь или мужа, дочь душит свою мать или отца, брат убивает брата. До революции была статья, когда руку на родителей поднимал – за это каторга была! Сейчас это обычное преступление. Ну, в нашей комиссии как-то немножко… Я не прощаю против детей, Женя Альбац – насильников, Аркадий Вайнер – мошенников. Дедовщину мы все не прощаем, наркоманию мы все осуждаем и мало милуем. И когда против родителей преступление, мы особенно строго относимся – а всё-таки на мать поднял руку! Мы должны, мы полгода снизим. Но на мать, на отца поднял руку!..
Но это смертное убийство происходит тихо - без всяких статей, без всяких тиражирований, за каждой стенкой, понимаете ли!.. И это неостановимо! Это... это и есть то библейское наказание, о котором мы говорили, что оно когда-то начнётся! Оно уже началось! И вся страна в это погружена. И я не могу быть оптимистом при этом. Ну, я же вижу! Мне говорят: «Ну, это как у врачей – ему все встречные кажутся больными и пациентами». Но ведь у нас-то через это окно видно всю Россию истинно!..
А по возрасту – молодые, старые?
В основном, молодые. И я даже на этом останавливаюсь, жестокость молодых. По отношению к старикам, особенно. Просто категория молодых бандитов, которые … Вот, прожили люди жизнь, отдали всё, колхозы поднимали, в войну мужей потеряли, и эти старухи доживают ещё жизнь – на хуторах, в деревнях брошенных, всё. И вот сейчас просто цепочка идёт преступлений - молодые разбойники. Ну, ладно, если в доме иконы, всё... Они же убивают этих стариков, издеваются над ними и поджигают потом, живьём сжигают! Просто дело за делом! Сжигают в этих избах. А они ведь не могут защититься ничем! Они ничем не защищены! Нет мужика! Когда-то моя одна знакомая сказала: «Дом без мужика – это изба без крыши. Каждый может подойти и плюнуть». Так вот это сейчас уже – дом без защитника. А защитник-то защищал эту страну! И они доживают там, а им… Что те пенсии, которые им не дают? Она картошку там сажает и всё.
Недавно был случай один, когда два молодых подонка, узнал один от другого в тюрьме, что есть бабки, у которых золотой крестик он видел. Так он, выйдя из тюрьмы, на следующий день поехал, нашёл этих бабок, караулил, пока кто-то там выйдет из избы. Двух старух, за оловянный крестик – там не золотой оказался, оловянный крестик, и ещё маленькое сбережение, там, 20-30 рублей на похороны себе, как Матрёна, которая, помните, зашивала в подкладку у Солженицына - убил!.. И опять пошёл в тюрьму, и к нам уже вот это дело попало. Ну, как его можно простить?! Ну, каким надо быть, чтобы этих бандитов прощать?!..
Фото: www.ng.ru
А какой, примерно, возраст осуждённых?
На смертную казнь у нас в основном осуждены средний возраст от 20-ти до 35-ти лет. Там выше 40-ка почти нет. Но когда начинаешь их жизнь исследовать, всё начинается с того, что их не поцеловала мама, когда они родились. Большинство. Начинается с того, что в доме пьянство, что отец уже где-то сидел, спился, что мать взяла другого, что над ним измывались – это в лучшем случае. А в худшем случае вот такой, как я, детдомовец, который… Ну, мы-то шли вынужденно, как бы. Отец ушёл защищать страну, всё. А это – выброшенные из дома. И дальше он начинает рассказывать: «Да, в детдоме меня в день рождения поздравили: завернули железную палку в полотенце и столько раз меня стукнули, сколько исполнилось лет».
Кто, другие детдомовцы?
Нет! Это воспитатели в детдоме так поздравляли своих воспитанников. А если он что-то стащил или что-то нарушил, его всовывали в тумбочку и эту тумбочку спускали с лестницы. И это только начало. А если он ещё пытался протестовать – они пытались бежать, – тогда его отдавали в психушку. А там вкалывали этим мальчишкам уколы, насиловали их санитары, и заставляли… там какой-то был горячий котёл – это особое было наказание – и они его разогревали до горячего и туда сажали этих ребятишек. И это – мой будущий смертник!..
И вот когда начинаешь исследовать их жизнь… Да мы же сами, сами готовили себе это проклятое будущее! Мы ужасаемся. А что, те два миллиона выброшенных сейчас на улицу через десять лет не отомстят нам за то, что мы с ними сейчас творим? Так вот они уже мстят! А мы кричим: «Ах, преступность растёт!». Да мы же создали её! Мы же своей жестокостью создали ещё большую жестокость! Ну, жестокость порождает жестокость. И против этого нет ничего, кроме милосердия. Ну, нет ничего! Поцелуй своего ребёнка, когда он родился! И всё!..
А что же теперь делать с этими детьми?
Сегодня меня по радио тоже спрашивают: «Что делать с этими детьми?». Ну, конечно, можно читать им Пушкина, можно читать Лермонтова, но уже уши-то их могут не воспринимать. Ну, полюби их просто! Ну, нет другого способа! Есть один способ любви: Бог – это любовь. Ну, полюби – и он тебе когда-нибудь это вернёт, понимаете?
Меня спасали в детдоме воспитатели, которые жертвовали своей жизнью ради нас. Были такие, оказывается! Хотя в войну были и люди, которые топили сливочным маслом печки! И мы знаем, даже высокие чиновники, Жданов в блокированном Ленинграде так, говорят, пировал. А были воспитательницы, тоже из Ленинграда, кстати, - Нина Петровна, которая приехала к нам, которая увидела нас, брошенных, обовшивевшихся, в Томилинском детдоме. Скотский директор которого всё съедал за нас, собак кормил нашим питанием, всё, - это в «Тучке» написано. Она блокаду пережила! Выехала - только смерть в глазах! Увидела нас – и тут же какую-то вшиводавку выхлопотала, побежала в райком, нам какие-то курточки дали, ботинки нам одели – мы были в галошах, верёвочкой подвязанных. Даже не галоши. Это мы называли «галоши». От шины кусок резины, который привязывался к ноге. Нам какие-то ботинки выдали… И вдруг мы узнали... Ну, ведь я её всю жизнь помню!.. И сейчас, встречая беспризорного, я же и благодарность к ней направляю, только теперь в другую сторону. Милосердие! Милосердие!
Сергей Довлатов тоже об этом говорил, что: «Есть вещь поважнее справедливости - это милосердие».
У меня был рассказ. Наверное, может быть, вы слышали – он сейчас в книжки детские включён – назывался «Человеческий коридор». Нас везут в детдом в Сибирь, тёмная Москва, тёмные тылы. Месяц голода в вагоне-товарняке. Солдаты нам бросали ещё кусочки хлеба. И вокзал, Челябинск. Толпа, тысячная толпа беженцев. И нас горстка детишек, которых надо кормить. И сопровождающий нас воспитатель, Николай Петрович, который не может и не знает, что делать. Ну, кричит чего-то. И дальше происходит чудо. Как – не знаю! Объяснить не могу. Но это было. Люди, вот этой тысячной толпой, чтоб не раздавить, вот так вот сжимают руки (сцепляет пальцы перед собой, широко разведя локти), и тоннелем пропускают нас к той столовой единственной, которой не осаждали. И нам дают по тарелке горячей каши! Впервые за месяц!
И вот я говорю: вот этот человеческий коридор сопровождал меня всю войну. Были негодяи, были сволочи, которых никогда не прощу, а были люди, которые держали вот так вот над нами руки. И вот это сделало нас людьми. И были такие люди! И они спасли наши души, не только тела. Вот, где они сейчас – есть они такие или нет? Толпа пропустит детей сейчас к источнику жизни? К тарелке каши?..
И вы считаете, что такой же «человеческий коридор» должен быть и над преступниками, да?
Вы знаете, вот эти несчастные люди, плохие, нехорошие, но они завтра выйдут из тюрьмы и будут жить рядом с вами или с моими детьми. И надо, чтобы они вышли не волками. И я знаю, что это моя биография. Это я сижу! А то, что меня господь бог посадил вот здесь читать его дело, – это просто, как говорят, воля всевышнего. Так вот, у нас один социолог провёл исследование, и выяснилось: если к человеку хоть раз в жизни кто-то милосердно отнёсся, он в два раза реже потом будет сидеть, меньше совершит преступлений – в четыре раза меньше. И когда мы смотрим – ну, жесточайший преступник, ну, как его помиловать?.. Ну, давайте подумаем. Михаил Михайлович Коченов говорит: «Ну, вы посмотрите – его за четыре суда ни разу никто не помиловал! Ну, давайте полгода снизим». Да, это насильник, это жесточайший человек. Но его никто ни разу не помиловал!
Его никто ни разу не пожалел?
Не пожалел. Дайте шанс! Полгода! А кто-то говорит: «Ну, что полгода из десяти лет?». И тогда Разгон говорит: «Какие полгода?! Один день! Один час драгоценен!». И мы даём полгода. И вот дальше уже, конечно, в основном, результатов не знаем. Но верим и надеемся, что всё-таки только эта дорога может нас привести к другому.
Анатолий Игнатьевич, вы имеете возможность встречаться с жертвами или с родственниками жертв, если это убийство?
Вы имеете в виду, с самими преступниками или только с жертвами?
Фото: lenta.ru
Нет. Ну, мы сейчас говорим о том, что убийцу надо пожалеть…
Да.
Ну, не всякого, наверное, но среди них есть люди, которые, вы считаете, достойны жалости.
Да.
Даже полгода снизить – и то вы на это идёте.
Да.
А вам не жалко другую сторону?
Жалко. Да, жалко.
Как объяснить ваше милосердие им?
Вон – полная папка писем от них, негодующих, преследующих нас, нас ненавидящих. Только потому… Ну, давайте так: во-первых, когда самую кровавую папку читаешь, сперва идёт страшное уголовное дело. Думаешь: «Нет, такого жалеть нельзя». Потом идёт психиатрия, там, заключение – там уже человеческие какие-то черты вдруг проглядывают. Потом, ближе, идёт его письмо, которое писателю, не казённому человеку, а именно писателю, даёт возможность понять жизнь этого человека. И вот есть, один там, старуху убил, не помню, там, – изнасиловал, нет. А оказывается, он сельский труженик, который 50 лет для детишек всё делал. Школу построил своими руками! Для детей сельский автобус починил сам, а он мастеровой, а он всё. А убил по пьянке, даже не помнит этого. Кстати, на именинах на каких-то. Ну, вот начинаешь вдруг о нём узнавать. А в казённой папке этого нет! Это в той же папке, но где-то уже среди того, что могут многие не читать. Как у нас один чиновник говорил: «А чего вы читаете? Мало ли они сочинят про себя в тюрьме!». Меня не обманешь. Сочинение я отличаю от истинных слов.
Так вот, а потом идут письма трудящихся за то, чтобы его расстрелять. И вот это – самая страшная часть любого дела. Школьники, весь класс во главе с учительницей подписывают… предписывают нам, что сделать с этим человеком. И меньшего наказания, чем казнить, они не видят. И вот это мне страшнее всего, потому что это детские души, которые эта учительница искалечила одним вариантом этой подписи. Они могут забыть об этом. Могут забыть. Но бесследно ничего не проходит! Всё это в какой-то книге пишется.
Когда-то в мои не очень зрелые годы я поехал в Воркуту и там рассказал про Солженицына. Надо мной устроили суд. Оказалось, семь человек ТЮЗовских девочек и мальчиков, по 15-ти лет, написали на меня донос. Я это сам потом читал. Мне не жалко было себя, я выкарабкался. Там несколько лет меня третировали, вызывали, исключали, всё. А вот письма эти хранятся. И хранятся коллективные фотографии этих ... чистых душ. Мне говорили: «Давайте опубликуем – пусть угадают, кто из них «иудой» оказался!». Не хочу. Вот они сейчас выросли, они детей своих вырастили – вот пускай они... Какие они были, такие и дети будут. Далеко не упадёт. Я говорю, что какие мы, такие и наши дети. Если я дома ворую, а ребёнку говорю «Будь честным!» - не будет честным. Если я вру, и лгу, и совершаю какие-то аморальные поступки, ребёнок не будет у меня честным. Он видит всё, он будет брать от меня. Потому, что лучшего примера, чем то, что мы показываем своим детям – не бывает. И вот письма-доносы хранятся. Я не стал публиковать их. Я для себя затаил. Даже адреса есть. Можно сейчас написать по пяти адресам и узнать, как сложилась их жизнь.
Без смертной казни людям у нас жить тяжело...
Ещё как, тяжело! У меня один заключённый пишет: «Я прошёл лагеря, я сам был на грани смертника и стою за смертную казнь». Оказывается, уголовники, особенно те, которые «крёстными отцами» были в тюрьмах, они как раз тоже за смертную казнь. Люди искусства, оказывается, тоже за смертную казнь.
Неужели?
Ну, что вы! Меня же ведь немножко преследует какой-нибудь из моих друзей-писателей – Гриша Бакланов, там, или… Да я уж не говорю, там есть и просто знаменитые люди. Марк Захаров, там, и ещё другие. Они просто… Марк Захаров написал статью «Стрелять на улицах». Ну, я говорю: «Марк! Ну, кто же будут судьи-то?». Вот после убийства Листьева опубликовали фотороботы – как потом оказалось, двух слесарей-сантехников. Ну, расстрелял бы их кто! И кто – сержант милиции будет судьёй на улице? Ну, сколько же несчастных-то перестреляют ещё! Ваше желание во благо общества бороться с преступностью породит же насилие и беззаконие!..
Ну, что в нас такого, что мы не просто преследуем преступников, мы ненавидим их! А ведь мы преследуем сами себя! Потому что каждый… У нас 17% населения прошло через тюрьмы. По анонимной статистике, проведённой в нескольких районах Ленинградской области, 95-100% опрошенных созналось, что хотя бы один раз в жизни совершили уголовно наказуемое деяние, в основном, кражу. Что, 100% посадим в тюрьму? Тогда давайте огородим границу России колючей проволокой, и будем считать, что мы живём в лагере и переносим сами своё собственное наказание.
Но что же происходит? Вот есть барьер. По одну сторону сидят те самые несчастные злодеи, которые персонифицированы в образе Чикатило, а на самом деле - просто женщина, которая клеёнку украла – вот, мы позавчера рассматривали дело. Семирублёвую клеёнку. Ей дали четыре года!.. У неё трое детишек. И женщина, укравшая 10 литров молока. Оно скисло, пока она донесла. Я даже статью написал «Дело о прокисшем молоке». Вот они там сидят! В основном. Ну, и убийцы по пьянке, которые уже совершенно не соображают, что делают. А по другую сторону – те, кого ещё не посадили. И эти ненавидят тех! И пишут мне письма о том, что их, вот, всех гадов надо убить, казнить, расстрелять на улице. Потом один из них попадает туда. И он мне пишет оттуда: «А где же ваше милосердие?! А где ваш Совет Европы?! Помогите нам!». И эта черта непреодолима как Берлинская стена и как вообще всё.
Может это у нас традиция, так сказать, историческая обречённость на такую жизнь?
Дореволюционные тюрьмы содержали всего 150 тысяч человек, по всей России. Мы сейчас содержим полтора миллиона! Что?.. Какая традиция?.. Была традиция той тюрьмы. Совет Европы призывает к отдельной камере для каждого человека. И господин Ленин, который создал потом душегубки, он сидел в отдельной камере. Наверное, это ему внушило мысль, что это слишком интеллигентно и слишком человечно.
Так вот традиции человечные - были тогда! И когда я своих школьников спрашиваю – наших, российских школьников, они ведь тоже часто за смертную казнь голосуют: «Братцы мои, а вы слышали – вот, памятник в Москве есть доктору Гаазу?» - «Не-ет». Пугачёву знают, Киркорова знают, а доктора Гааза не знают. А был какой-то такой придурок-немец. Приехал в Россию и стал жалеть каторжан. Создал им тюремные больницы. – Мало. Создал церкви. – Мало. Провожал их на каторгу лично. Выходил, целовал каждого. Чтоб им легче дойти было! – Мало!.. Умер разорённый, отдав всё им. Ну, памятник поставили, вспомнили. Так мы же потом забыли этого проклятого немца! Не нужен он нам! До революции каторжан проводили через деревню, через населённый пункт. Что делало наше население? Бросали хлеб!.. Традиция была – накормить этих каторжан, потому что они с голоду умрут, если им не бросят хлеб! Что было при Сталине, когда проводили – ещё не заключённых, ещё даже в суд не вызывали, да и суда-то не было? Третировали семью того, кого забрали!.. Какие традиции? Традиции милосердия были в России раньше!..
И что теперь делать?..
Есть только один путь помощи своему народу – забитому, спившемуся, деградировавшему, жестокому, но который надо жалеть, как жалеют больного человека, как жалеют больную мать, родственника, близкого человека – просвещать. Просвещать. Говорить ему добро, делать ему добро, вести себя по-доброму. Ну, нет ничего другого, ничего другого человечество не придумало! Была Библия, и она учит нас тому же. (Разводит руками).