Waltz Alchevsk from Darya Bassel on Vimeo.
Марина Степанская: Почему все твои сюжеты, кроме “Папа – мамин брат”, происходят на востоке Украины? Недавно у меня один продюсер спросил, почему я не езжу на Восток? А я вот хочу спросить, почему ты ездишь?
С “Вальс Алчевск” случайно получилось. Местные активисты, которые решили привести в порядок эту усадьбу под Алчевском и превратить ее культурный центр, обратились к агентству “Артполе”, чтобы они организовали для них что-то. Несколько лет они договаривались, и весной 2014-го там выступил проект “роздІловІ”.
Даже композиционно чувствуется, что этот фильм – про отношения человека и пространства, а не про событие.
Пространство всегда важно, и то, как человек с ним взаимодействует. Ведь это кинематографическая природа – когда у кадра есть тактильное ощущение. Для меня важно, когда в кино передается чувство чего-то.
Или когда идет женщина в красном. Она в фильме больше не появится, но для понимания пространства важна.
Да, что-то вроде того.
Ты сам монтировал фильм?
Да.
Почему ты все делаешь один?
Я один работаю только когда выступаю как режиссер. Не представляю, как снять то, что хочется, с большой группой, да даже с одним звукооператором. В “Вальс Алчевск” можно было бы позвать звукооператора, но изначально не было плана сделать фильм – уже на месте стало понятно, что получается кино.
Дарья Бадьёр: Стало понятно до того, как случилась сцена с телевизором, или после? Если бы не началась война, фильм бы получился?
Да, но он был бы намного короче. Скорее всего, это был бы фильм о творческом процессе. Я через какое-то время хотел даже сократить “Вальс Алчевск”, но это утратило смысл. Не было бы войны, фильм длился бы 20 минут.
Но все равно, Майдан же случился до весны 2014-го – и встречу с местными рокерами, хоть она тоже возникла случайно, – тоже можно было ожидать. Местный звукорежиссер пригласил к себе в гости: “Я тут, как вы говорите, сепаратист, но поехали к нам”.
М.С.: Чувствуется, что там сошлись люди с разных планет.
Не было агрессии, никто точно никого не хотел убивать. И от этого усиливалось ощущение абсурда.
Там в фильме есть прекрасная фраза, которую ты оставил: “Я хочу выразить свое мнение, которое я где-то слышала”. В этом видна твоя авторская позиция. Я к тому, что веришь ли ты в объективность документального фильма?
С одной стороны, всем можно манипулировать: переставлять факты, какие-то слова оставлять, какие-то не оставлять. Когда я монтировал “Вальс Алчевск”, руководствовался своим интересом момента и того, сколько он длится. Ритмическими вещами какими-то, в общем. Мне нравились разговоры, ситуации, общая атмосфера.
Внимание на фразу, о которой ты говоришь, обратили, когда мы сводили звук. При монтаже я за ее смыслом не следил – было важно, что та, кто ее говорит, пытается объяснить свое видение ситуации, и как она это делает. Более абсурдной мне кажется ее история про чай: оказалось, люди могут верить, что есть какое-то психотропное средство, вызывающее чувство патриотизма.
Д.Б.: От твоих фильмов и от того, что ты рассказал о следующем проекте, у меня сложилось впечатление, что тебе интересен контраст между героями и средой, в которой они находятся. “Папа - мамин брат” – про богемного художника, оказавшегося в довольно сложных семейных обстоятельствах. “Глубина” – о рыбаках, живущих в сердце индустриального города. И так далее. Это так?
Да, в каком-то мысле. Мариуполь мне этим и нравится – там много всего, и море, и завод, и люди разные. Еще одна история про контрасты: недавно я побывал в Бахмуте (бывшем Артемовске) на заводе шампанских вин. Там в гипсовых штольнях построили завод и решили, что гипсовые стены – это скучно, поэтому раскрасили их в разные цвета. Там можно мюзикл снимать, “Шербургские зонтики”.
Такие абсурдные истории мне интересны, я на них обращаю внимание.
А с “Вальс Алчевск” все получилось случайно: я знал, что там состоится этот проект, и взялся делать для организаторов видео. В процессе стало ясно, что может получиться фильм. И он получился.
Вы продолжаете сотрудничать? Я слышала про продолжение – 11 камер, Сергей Жадан, вот это все.
“Розділові” немного видоизменился. Мы подаем проект в УКФ, и, если все будет хорошо, летом организуем событие со зрителями и будем его снимать.
М.С.: А что там тебя привлекает?
Это довольно живой проект, все участники между собой живо общаются. Есть идея – сделать для них условия репетиционно-студийного характера в Мистецьком Арсенале.
Как ты решаешь важную для всех документалистов проблему: когда закончить снимать?
Пока что у меня не такой большой опыт. “Вальс Алчевск” имел свои временные рамки – мы снимали столько, сколько длился проект. А с “Папа – мамин брат” было по-другому: в какой-то момент я понял, к чему могут привести события, но боялся, что не будет истории, не будет того, ради чего все снимается.
Но ведь изначально, когда ты планируешь документальный фильм, сюжета нет?
Ты все равно предполагаешь динамику развития событий, их частоту.
Ты чувствуешь себя соавтором этого сюжета?
В какой-то мере. Но сюжет все равно формируется в процессе съемки. Без взаимосвязей и событий ты не построишь фильм.
В “Папа – мамин брат” можно было сделать открытый финал о том, как Катя идет в школу. Это была бы завершающая точка для фильма. Но в последний момент все сложилось.
Ясно, что есть определенная драматургия жизни, и бывает так, что сложно остановиться не потому, что ничего не происходит, а наоборот: происходит и происходит. Как ты решил, что “Папа – мамин брат” нужно заканчивать снимать?
Наверное, это было волевое решение. Случился финал – был шаг со стороны Толика – когда он ставит подпись в больнице и теперь должен официально оформить опекунство над Аней и Катей. Он и раньше был к этому готов, но тут все случилось в кадре. Поэтому сцена с днем рождения – это, по сути, эпилог.
А бывает так, что ты берешь тему, начинаешь над ней работать, снимать, но чувствуешь, что нет истории, и ты ее откладываешь?
Да, такого много бывает, когда понимаешь, что у героев все двигается очень медленно и фильм не складывается. Сейчас я снимаю “Глубину”, там тоже все медленно продвигается.
Расскажи подробнее про этот фильм.
Это про рыбаков в Мариуполе, которые ловят рыбу промышленным способом. Их база – в бухте на так называемом городском острове, откуда открывается вид на завод. Там очень красиво. Я подумал: классно, есть что снимать, но оказалось, что пока особо нечего.
То есть, тебя место привлекло?
Да, там красиво, мы ходим в море – там сети, закаты, чайки, люди, но сюжета пока никакого нет. Но есть интересные детали биографий – например, капитан этого судна – из Широкино. Перед войной он выложил двор кафельной плиткой и теперь всеми способами следит за тем, стоит ли его дом на месте. Но ехать туда он не хочет.
Они в растерянности – в последнее время стало меньше рыбы. Ловят по 200 килограмм, это очень мало.
Если у тебя сосед по поездку спрашивает, чем ты занимаешься, что ты отвечаешь: режиссер документального кино или оператор?
Оператор. Так меньше вопросов и звучит менее официально (смеется).
А почему ты свои фильмы сам монтируешь?
На “Папа – мамин брат” я хотел привлечь монтажера, но у нас не сошлись сроки.
Это было бы даже полезно, потому что, пока снимаешь, сильно влюбляешься в героев и какие-то моменты кажутся тебе очень интересными, трогательными, ты пытаешься их оставить. Или, например, кажется, что кадр красивый, ты им любуешься, и хочешь оставить в монтаже. Тут всегда нужен посторонний взгляд.
Первая версия “Папа – мамин брат” длилась 2 часа 20 минут. Было ясно, что фильм надо сильно сокращать, но мне было непонятно, как. Мы с Валиком (Васяновичем – прим.) посмотрели, и стало ясно, что надо просто выкинуть все вечеринки. Они просто мешают и создают визуальный шорох, ничего не добавляя рассказу. Хотя когда я брался за фильм, думал, что вечеринки будут самым интересным, такая себе богемная жизнь на фоне семьи и наоборот. А оказалось, что раскрытие характера намного интереснее, чем вечеринки.
В свое время я мог бы снять фильм, где главный герой – осень. Я был уверен, что можно сделать фильм из пейзажей, и его будет интересно смотреть. Но на этом фильме я прочувствовал, что можно в кино раскрыть характер и силу обстоятельств, и мне это понравилось. Это сильно подсаживает тебя на то, чтобы пытаться продолжать этим заниматься.
Ты думаешь про аудиторию своих фильмов? Как они выходят в люди и как их туда кто-то выпускает?
Хочется, конечно, показывать фильмы, хочется, чтобы их смотрели. У меня есть набор фильмов, которые я ценю, которые меня сформировали и благодаря им мне что-то нравится, а что-то нет. Мне кажется, что показывать и сомтреть фильмы – это важно. Но так, чтобы прям я думал о том, кто моя целевая аудитория и сколько людей мне нужно собрать, – нет.
Мне кажется, ты вообще не очень любишь фестивали.
Я просто недавно расстроился очень по поводу фестивалей (смеется). Начал ездить на большие фестивали с “Папа – мамин брат”, и меня расстроило, что там не идет речи о кино, а идет речь о том, как его продать и презентовать. В общении участников между собой очень мало времени уделяется вопросам кинематографа. Как и что в фильмах было сделано, где использовано пространство, где нет – таких разговоров на фестивалях очень мало. Все говорят о том, как продать кино. Или как сделать так, чтобы все все поняли. Особенно в документальном кино.
А ведь практически единственная возможность заработать на документальном фильме – продать его на телевидение. И очень много фильмов – именно для ТВ, видно, что все работают в рамках бюджета, что у всех есть отведенное количество смен, в которые надо вложиться. Поэтому в таких фильмах показывают, как герои пьют чай, а за кадром рассказывают, как эти герои на самом деле страдали в таком-то году.
Это еще одна причина, почему хорошо снимать одному. Технологический прогресс позволяет купить себе хорошую и недорогую камеру, поэтому у тебя – бесконечное количество смен. Ты сам все делаешь.
А звук?
Иногда звук страдает, да. В “Вальс Алчевск” звукорежиссер бы не помешал. В истории с рыбаками тоже, но я не представляю, как еще одного человека туда затащить. Иногда же важно, чтобы съемка не стала более важным событием, чем то, что происходит перед камерой. Если к героям приходит много технически оснащенных людей, они занимают очень много пространства своей энергией, и героям этого пространства остается меньше.
Поэтому я стараюсь, чтобы моя камера была как можно меньше – с ней удобно работать, она меньше привлекает внимания – ты убрал ее от лица, и все, с тобой можно разговаривать, ты собеседник, а не режиссер.
Ты, кстати, часто являешься собеседником своих героев?
Нет, я стараюсь быть мухой на стене. стараюсь незаметно сесть в углу снимать. Хорошо, когда люди заняты чем-то, а не тобой. Тогда им ясно, для чего ты тут – чтобы снять, как они делают свое дело. И это – гипотетически – может быть очень интересно.
На одном мастер-классе мы говорили с Мариной Разбежкиной – она рассказывала о том, что человеку, герою фильма, практически всегда хочется высказаться, и его исповедь иногда сильно расходится с реальностью. Поэтому это один из шагов для приближения к герою, но документалисту этот момент исповеди в кино брать нельзя. Как ты относишься к исповедальным моментам в кино?
Я не помню, чтобы кто-то мне исповедовался, если честно. Про себя мне ничего пока что никто в камеру не рассказывал. (смеется) Вообще было бы круто, если б удалось документальное кино без разговоров снять. Если бы удалось проявить взаимосвязи между человеком и пространством, между человеком и человеком, не используя текст.
Д.Б.: Я хотела вернуться к болезненному вопросу про войну. Для меня “Вальс Алчевск” находится на очень важном разломе и фиксирует момент этого разлома. Ты для себя его зафиксировал? И если да, в чем он заключается?
Сложно сейчас говорить о войне, потому что то, что было тогда, в 2014-м, и то, что происходит сейчас, – разные вещи. С одной стороны, ты не верил во все происходящее вокруг. Сначала не верилось в Крым. Я был в Крыму в день “референдума”. Помню, как мы с другом и его знакомым, майдановцем, садились в поезд. Когда ты находишься внутри ситуации, не можешь поверить, что она вообще происходит. А когда все наконец заканчивается, от бессилия срабатывает механизм самосохранения: тебя ведь или разрывает от эмоций, или ты включаешь предохранитель.
“Вальс Алчевск” снимали в мае 2014 года – в Луганске уже захватили СБУ, там стояли баррикады, а Жадан в то же время выступал в кукольном театре.
В Алчевске же не было никакого захвата и переворота. Просто в какой-то момент спустили один флаг и подняли другой. Не было движений, волнений, танков, захватов администрации. И от этого произошедшее кажется еще большим асбурдом. И ты чувствуешь себя абсолютно беспомощным перед тем, что происходит.