Память: второй или третий месяц в одиночестве в помещении камерного типа. И сегодня вижу перед собой зарешеченную форточку, ее биение на ветру. Каплю, повисшую на кране. И непреходящую сырость. У входа в камеру – проводное радио, всегда обещающее оптимизм и сытость. Редкая музыка исключительно советских композиторов. Радиостанция «Маяк» называет себя информационной.
И вдруг неожиданное. Женский голос произносит: «А сейчас, дорогие радиослушатели, прозвучит музыка Палестрины, его «Трепетные цветы». Странное, невероятное ощущение падения заборов, усыпанной одуванчиками и васильками колючей проволоки. Музыка – как погружение в бездну счастья, обволакивающие радостью голоса хора. Мир без Андропова и садиста майора Федорова. Мир, где все они еще не предполагались.
И горькая мысль после. Зачем дорогим советским радиослушателям Палестрина. Он – не для них. Они ничего не знают о его «Трепетных цветах», о Данте, Шекспире и Апулее. Знаю – я, поэтому я здесь. В этом, именно в этом моя вина. Не такой как все, поэтому я здесь. Не умеющий молчать. Как мой друг Иван Алексеевич Свитлычный. Которому следователь КГБ искренне сказал: «А вы не молчали, вы говорили вслух. Думали… Вот пришли бы домой, легли на кровать, накрыли подушкой голову и думали сколько угодно!»
Бесконечная память. Клочками выдающая лица, голоса, запахи. Да, и запахи. Тухлая ярко зеленого цвета рыба. Трудно заставить себя войти в барак столовой. Запах давно случившейся смерти и разложения. Дежурный офицер капитан Пацков и лагерный врач (женщина) демонстрируют: пища съедобная! Ужас и омерзение на лице Валеры Марченко, его слова: «На такое способны только настоящие коммунисты!» Это он, Валера, несколько минут назад ворвался в кабинет, где лагерный кагебист принимал стукачей. И положил на стол зеленую рыбу на куске газеты «Правда».
Зачем? Почему? Мы никого не убивали, не насиловали, не грабили в подворотнях. Нет ответа. Мы – опасные государственные преступники. Мы страшнее убийц, насильников и грабителей. Потому что не научились думать с накрытой подушкой головой. Ни Пацков, ни женщина-врач никогда не слышали музыку Палестрины и Моцарта. И не читали Данте. Пожалуй, поэтому они способны демонстративно, без гримасы отвращения поглотить разлагающуюся рыбью плоть. Именно тогда я произнес вслух первые строки Дантового «Ада»:
Земную жизнь пройдя до половины,
Я очутился в сумрачном лесу,
Утратив правый путь во тьме долины.
Каков он был, о, как произнесу,
Тот дикий лес, дремучий и грозящий,
Чей давний ужас в памяти несу!
В штрафной изолятор меня не посадили. Текст Данте нашим надзирателям был непонятен. Это меня спасло.