Я впитывал зону каждый день, каждый час. Страх сменялся любопытством, медленно угасали, остывали воспоминания о той, другой жизни…
Постепенно я научился ее, зону, понимать. Она стала моим домом, моим миром. Миром, состоящим из двухсотвосемнадцати живущих рядом соузников и десятков постоянно сменяющихся надзирателей. Достаточно скоро этот серый, однообразный мир стриженных наголо и одинаково одетых людей приобрел оттенки, затем – цвета.
Порывистый, слегка экзальтированный Степан Сорока называл себя бандеровцем. Вероятно, так ему было легче тянуть свои бесконечные двадцать пять лет срока. Все свое свободное время он посвящал науке. Так, как он ее, науку, понимал, как умел.
Трагическая судьба сельского юноши, мечтавшего стать серьезным специалистом, ученым. Он поступил в Киеве в гидромелиоративный институт, хорошо учился. И – не мог не говорить о «политике». Он вырос в Ровенской области, где шепотом говорили о партизанской войне и национальном сопротивлении. Кто-то из парней дал почитать агитационные подпольные документы, листовки. Вскоре арестовали их всех, Степана, его родного брата, других молодых односельчан. Определили их всех вместе «Крынычанской антисоветской террористической организацией», всем дали по двадцать пять лет. Так студент второго курса киевского института стал политкаторжанином. Оптимист по своей натуре, он надеялся на чудо, поэтому выжил.
Спустя несколько лет умер Сталин. В хрущевскую реабилитационную кампанию «крынычанских террористов» освободили. Признали невиновными. Чудо, о котором так мечтал Степан, действительно свершилось. Степан вернулся в Киев, поступил рабочим на завод, планировал опять стать студентом. Жизнь налаживалась. Степан, горячий спорщик и, по заводским меркам, эрудит, всегда был окружен людьми. Обедал – с ними, проводил выходные – с ними. Он верил в свое будущее ученого, быть может, знаменитого.
Тогда в Киев с официальным визитом приехал Никита Сергеевич Хрущев. Об этом писали в газетах, говорило радио. Визит длился несколько дней. Говорили об этом и в рабочей среде. Послесталинская «оттепель», инициированная Хрущевым, приучала людей к более свободному обсуждению государственных дел. Говорливый спорщик Степан Сорока во время совместного обеда в цеху обсуждал визит Хрущева. Кто-то сказал, вполне миролюбиво и с симпатией к главе государства, что такой визит в Киев требует особой охраны Хрущева. Кто-то другой добавил: наверняка его охраняют так, что какие-либо террористические акции невозможны. Степан, искренне благодарный Хрущеву за возвращенную жизнь, горячо возразил. Пафос его реплики состоял в том, что абсолютную безопасность Хрущеву создать невозможно. Далее он перечислил, как ему казалось, потенциальные возможности нападения на Хрущева. Потенциально успешные возможности теракта.
На следующий день Степана забрали прямо из заводского цеха. В течение десяти дней его допрашивали лично председатель украинского КГБ и прокурор Украины. В результате поняли: Степан болтун и спорщик, совершенно безвредный человек. Но… Хрущеву уже было доложено о предотвращении террористического покушения на него и аресте террориста-одиночки. Признаться в своей профессиональной несостоятельности высокие аппаратчики не могли, это грозило карьерными проблемами. Сам Хрущев, как и Степан Сорока, спокойным нравом не отличался.
Выход был найден просто. Прокурор Украинской ССР вынес протест о немотивированном освобождении Степана Сороки из мест лишения свободы, Верховный Суд принял протест и вынес решение о необходимости возвращения Степана в места лишения свободы для отбытия наказания до конца его первоначального срока. О террористических намерениях Степана в этом высоком юридическом документе не было ни слова. Председатель КГБ и прокурор Украины спокойно продолжили свое искреннее служение советской родине, а Степана этапировали в зону.
Степан очень много читал. Не получив (не успев получить) настоящего глубокого образования, он очень интересовался проблемами теоретической физики, теории происхождения вселенной. Поскольку серьезную профессиональную литературу он осилить не мог, выписывал популярную. Журналы «Наука и жизнь», «Природу», научно-популярные брошюры, издаваемые во множестве в московских издательствах. И писал. Записывал свои собственные мысли о происхождении вселенной, наивные, основанные на компилятивных догадках и паранаучных мифах. Не по возрасту горячий и наивный, он долго уговаривал нашего зонального чекиста капитана Утыро послать его статьи в Москву самому академику Зельдовичу. Утыро послал, думаю, попросту пожалев этого несчастного…
Степан знал, чем мы, молодые з/к, занимаемся. Знал почти все. Помогал прятать ксивы, дежурил, охраняя наших переписчиков от внезапного обыска. Однажды остро и горячо, как всегда, сказал: «Славку, как вы все это умеете делать, быстро и аккуратно (я тогда при нем паковал для передачи на волю очередную порцию дневника зоны «Хронику архипелага ГУЛАГа»), вам нужно дать специальный орден, назвав его орденом Нестора Летописца…» Господи, столько лет, а я и сейчас вижу его лицо, слышу его голос, его любимое ежедневное, ежечасное: «Я вам точно кажу!»
Мне стыдно сегодня, что я не хотел слушать его рассуждения о космогонии, такие наивные, смешные, но такие важные для него, сидящего свои 25 лет совершенно ни за что. Однажды в одной из лагерных ксив, переданных на волю, я попросил неизвестных мне московских друзей-диссидентов заказать букет красивых цветов и на ленте корзины написать: «Дорогому Никите Сергеевичу от благодарного узника Степана Сороки». И отнести эту корзину на могилу Хрущева, попросив аккредитованных в Москве иностранных корреспондентов зафиксировать это на фотопленку.
Наивный, я не знал, что милиция не позволяет гражданам страны приближаться к могиле Хрущева. Не думал о последствиях для человека, решившегося на такую акцию… Я очень хотел помочь Степану! Невиновному ни в чем человеку.
Освободившись, Степан вернулся на родину, в Ровенскую область. Жил одиноко в построенном своими руками доме, мечтая разделить свою жизнь с какой-нибудь понимающей его женщиной. Не сложилось. Много пил. Обрюзг. Его знали многие горожане, потому что в общественном транспорте он говорил очень громко и проникновенно о советских рабах, об опасности слепого послушания и соглашательства. Его считали психически больным, молча крутили пальцем у виска.
Потом одиноко и тихо умер. Горькая, страшная у нас родина.