Экономика: просто о сложном. Часть 3

Сегодняшняя лекция посвящена более сложному предмету, чем предыдущие лекции профессоров РЭШ цикла "Экономика: просто о сложном". Достаточно сказать, что в РЭШ такой лекции нет, потому что нет такого предмета, в рамках которого она могла бы быть адекватно рассказана. Она лежит на стыке нескольких наук. Для обучения это всегда сложно, потому что непонятно, в каком курсе ее рассказывать. Тем не менее, тема важная и интересная, поэтому мы хотим про нее поговорить. 

Начну я с небольшой аналогии. Я ее придумал во время финансового кризиса: из соображений самозащиты. В это время предъявлялось много претензий: где не появишься, тебя спрашивают, почему все идет не так, как должно было идти, почему вы этого не предвидели. Я стал объяснять. Я придумал эту аналогию. 

Экономическая профессия похожа на врачебную профессию. Причем аналогии можно проводить на всех уровнях. Есть экономисты, которые что-то делают в фирмах и в правительстве. Они, соответственно, - относятся к лечащим врачам. Есть специалисты, которые преподают в вузах. Они, соответственно, - к преподавателям медицинских вузов. Есть экономисты-ученые. Это то же самое, что химики, теоретические физики. Эти экономисты имеют примерно такое же отношение к тому, что происходит на улицах (какие там цены, какая инфляция), какое имеют теоретические физики и химики. 

Я заранее извиняюсь: в списках зарегистрировавшихся на лекцию были врачи. Но в этом и состоит привлекательность аналогии: проводишь аналогии с областью, в которой ничего не знаешь!

Эта аналогия хорошо защищает. К примеру, спрашивают: "Почему же экономисты не видели спад?". Мы говорим: "Вы что – считаете врачей дураками? Люди же умирают. Вы же не предъявляете такой претензии?". Врачи могут прекрасно лечить, но люди все равно умирают. Так и мы, экономисты. Мы стараемся, как можем.

Тут не только защита. Эта аналогия вообще важна. К примеру, как собирают свою информацию врачи. Пришел к врачу больной, жалуется на что-то. Часто врачу трудно понять, что с ним происходит. Бывает, что диагноз требует многих анализов и многих месяцев. 

Что делает врач? Есть у него какой-то больной. Есть какой-то предварительный диагноз. Он смотрит на ту информацию, которая собрана за годы аналогичными диагнозами. Он смотрит на то, что делалось в этих случаях. Никакие случаи не похожи! Никакие люди не похожи. Даже если я прочитал все случаи про то, как лечилась эта болезнь в нашей стране или во всем мире, это не значит, что я могу знать точно, как лечить этого человека. 

То же самое и с экономистами. Каждая отдельная страна - отдельный случай. Мы что-то из него извлекаем. Мы считаем, что из этого можно получить какой-то структурный опыт, какое-то понимание того, что относится не собственной к этой стране, а к любым другим странам. Из этого мы делаем какие-то предписания для других стран. То же самое относится к сбору статистики. 

Памятуя об этой аналогии, я собираюсь рассказывать про экономику "ресурсного проклятия". Сказать "ресурсное проклятие" - это почти то же самое, что врачу сказать "рак". Есть огромное количество случаев. Каждый отдельный. Каждый может выглядеть очень-очень хитро. "Ресурсное проклятие" - это, в конечном счете, феномен, который складывается из совокупности отдельных эпизодов. 

Последовательность будет такая. Я сначала скажу про макроэкономический взгляд. Про те объяснения, которые предлагались до того, как глядя на "ресурсное проклятие", экономисты стали смотреть на политические факторы. Я расскажу, какие из этого были извлечены уроки. Или (в рамках аналогии), что экономисты научились лечить. 

После этого следующая часть. Другое объяснение, другой подход к "ресурсному проклятию". Это институциональный взгляд. Я расскажу про анализ одного конкретного института и постараюсь поставить это в перспективу – почему, когда мы говорим про один конкретный институт, это важно по отношению ко всему. Постараюсь поговорить про российский опыт. 

Что такое "ресурсное проклятие"? Есть страны, у которых есть большие запасы природных ресурсов. Когда мы говорили про природные ресурсы, то чаще всего и нормальнее всего говорить про нефть. Нефть отличается от других природных ресурсов тем, что у нее совершенно четко есть мировая цена. Нет ни одной страны, которая могла бы хоть сколько-нибудь серьезно в долгосрочной перспективе повлиять на эту мировую цену. Это всегда вне влияния какого-то стратегического агента. 

Слишком большому количеству стран в мире надо сговориться, чтобы повлиять на цену на нефть. Но нет свидетельств, что это можно сделать в долгосрочной перспективе. Все остальные (почти все остальные) природные ресурсы: про них можно сказать, какая страна является основным производителем, в каких странах их много, в каких странах их мало. Рынки фрагментированные – там много стратегических игроков. Есть хорошие работы про алмазы. Но они всегда более узкие, более сконцентрированные на каких-то отдельных странах. 

Что называют "ресурсным проклятием"? "Ресурсным проклятием" называют такой комплекс феноменов, связанный с тем, что страны, у которых есть нефть, растут и развиваются медленнее, чем, казалось, они должны были бы. Причем в некоторых случаях (я буду говорить про такие случаи) они развиваются просто натурально медленнее, чем страны, у которых все в точности так же: начальные условия точно такие же, окружение - точно такое же. Но, тем не менее, нефти нет, и эти страны развиваются быстрее. 

Кажется парадоксом, потому что любой из нас понимает – если у вас больше денег, то кажется, что у вас больше перспектив для личного развития и получения удовольствия. Здесь получается некоторый парадокс. Но для большинства стран вопрос все-таки не о том, что с нефтью хуже, чем без нефти, а в том, что с нефтью не настолько лучше, насколько, казалось бы, должно было бы быть.

Природный ресурс есть. Кажется, что его можно использовать. Кажется, что можно из этого извлекать какую-то большую дополнительную пользу. Можно на эти деньги обучить детей, построить дороги. Оказывается, что нет: что в этих странах никакой прибавки из-за того, что у них есть что-то дополнительное, не происходит. Это уже загадка: почему, если чего-то больше, от этого может стать хуже. Вот это все и называется "ресурсным проклятием". 

Когда я говорю, когда я ссылаюсь на какую-нибудь статью, имейте ввиду, что это не просто какая-то работа – имеется ввиду, что эта работа прошла большое количество разного проверок, что какие-то другие экономисты пытались это повторить. Если кто-то это опроверг, я бы тогда вам об этом сказал. Это не значит, что это истина в последней инстанции.

Страны, у которых есть ресурсная зависимость, растут хуже, чем могли бы. Во всяком случае, три норвежских экономиста показали в своей работе (в работах у них много разной статистики: чтобы убедиться, нужно, может быть, ее всю прочитать), что есть отрицательная зависимость вообще. 

Я бы сказал, что, возможно, есть отрицательная зависимость частичная. Страны, у которых есть ресурсная зависимость, растут хуже, чем могли бы. Они считают, что показали, что страны, которые ресурсозависимы, вообще растут медленно. Если мы возьмем две страны - в одной есть нефть, в другой нет – при прочих равных (а сравнение имеет смысл, только когда мы можем сказать, что есть прочие равные) получается, что страна, которая с нефтью, растет медленнее. 

Вот, к примеру, перечислено шесть стран (Венесуэла, Ирак, Иран Ливия, Катар, Кувейт). Это отдельные примеры, поэтому правильно про них думать, как про описанного индивидуального больного. Эти страны совершенно не похожи между собой. 

В одной из стран в тот период, который здесь описывается (1965 -1968), были выборы. В Венесуэле. Это сейчас там их нет, а в этот период они были. В других странах была военная диктатура и международные санкции. Еще в одно - не было никакой диктатуры и не было никаких международных санкций. В третьей не было ни диктатуры, ни демократии, а была народная джамахирия. Страны были совершенно разные. Но если посмотрим за период в 30 лет среднегодовой рост ВВП на душу населения, то оказывается, что он там был отрицательный. 

Это совершенно удивительная вещь. Практически весь мир за это время рос. Были страны, которые были экономическим чудом (типа Таиланда и Южной Кореи). Те страны, которые были середнякам (в этот период был, например, Советский Союз). Те страны, которые были относительно быстро развивающимися (чуть быстрее, чем весь мир - типа крупнейших западноевропейских стран и Америки). Все страны росли. Весь мир рос. Но было некоторое количество стран, у которых было большое количество нефти. Оказалось, что за весь этот период каждый год у них ВВП на душу населения только падал. 

Среди них есть и страны с относительно небольшой рождаемостью. Так что нельзя объяснить спад ВВП демографией. Нельзя сказать, что, все дело в том, что знаменатель (ВВП на душу населения) рос быстро. 

Каждый пример, в сущности, является загадкой. Почему мы в следующем году, живем хуже, чем в предыдущем. Если такое происходит один год - это можно оправдать. Если на протяжении 30-ти лет оказывается, что мы каждый год жили хуже, чем предыдущий, - это интеллектуальная загадка и проблема. 

У этого феномена есть несколько больших объяснения. По каждому из этих объяснений написано много статей. Можно прочитать целый курс по экономике "ресурсного проклятия". Те ссылки, с которых можно начать разбираться в этой теме, я описал в своем живом журнале. Также я могу ответить на e-mail, посоветовать с чего начать читать. Ну а можно начать читать с любой статьи на этом слайде и дальше по ссылкам почитать то, что об этом пишется.

Я сейчас по очереди поговорю про эти объяснения.

Первое - макроэкономическое объяснение. Надеюсь, Олег Замулин рассказал достаточно. Но даже если вы не были на его лекции, я, все равно, коротко расскажу. Идея называется голландской болезнью. Пока просто запомним то, что называется в современной экономической науке голландской болезнью. 

Голландской болезнью называется такое явление. Представляем что в экономике всего три сектора: нефтяной, торгуемый и неторгуемый. Торгуемый – это товары, на которые в каком-то смысле есть мировая цена. Товары, которые ввозятся через заграницу, и товары, которые производятся у нас в стране, являются конкурентными. Не обязательно они являются совершенными аналогами. Важно то, что люди могут захотеть купить этот товар вместо импортного, и наоборот импортный вместо домашнего. Это торгуемый сектор.

Есть неторгуемый сектор, где товары или услуги, которые не имеют ни каких аналогов. Во всех классических учебниках экономики приводится пример услуг парикмахера. Никто не летает в Париж к парикмахеру, замещая парикмахера в Москве. Но поскольку народ стал так активно летать в Париж к парикмахерам, что этот пример как-то стало даже неудобно приводить. Все что связанно с услугами это не торгуемый сектор. Вы же не полетите в Лондон, чтобы послушать лекцию цикла "Просто о сложном". 

Что происходит в экономике, когда меняется мировая цена на нефть? 

Как я уже сказал в самом начале: в чем отличие нефти от алмазов? Можно с уверенностью считать (это очень хорошее приближение), что мировая цена на нефть не зависит от того, что происходит в нашей стране. Если даже произойдет какой-нибудь теракт, кто-нибудь взорвет половину наших скважин, то будет лишь временный скачек мировых цен на нефть. Но в целом можно предполагать, что никакого влияния на мировую цену на нет.

Предположим, что мы по-прежнему производим ровно столько же нефти сколько производили, а цена на нефть поднялась. Что тогда происходит? В нашу страну попадает больше долларов. Или их получает нефтяная компания, выплачивая в качестве дивидендов своим акционерам. Или их получает правительство, позднее каким-то образом тратя. Важно, что они попали в страну. Из-за этого рубли, количество которых не изменилось, начинают дорожать относительно доллара. Это пересечение спроса и предложения на рынке долларов в нашей стране. Если это происходит, тогда цена рубля относительно доллара растет. Рубль удорожает. 

Что происходит с этими секторами? В торгуемом секторе у компаний (все, которые работают на экспорт) появляется проблема. Потому что они получают за свою экспортную продукцию более дешевые доллары, а своим рабочим платят зарплату, только в более дорогих рублях. Из-за этого им становится сразу хуже. 

Если подобная ситуация продолжается какое-то продолжительное время, то начинается перемещение ресурсов торгуемого сектора в неторгуемый. Просто потому, что в торгуемом стало относительно хуже: компании стали получать в рублях меньше прибыли. Если у нас это происходит пару месяцев, то мы видим только переток финансовых ресурсов из торгуемого сектора в неторгуемый. Если это продолжается несколько лет, то тогда мы увидим и как менее мобильный фактор производства перемещается из торгуемого сектора в неторгуемый. 

В результате в торгуемом секторе выпуск снижается, в неторгуемом секторе выпуск растет. Спрашивается: так ли это плохо? Чем, плохо для экономики, что у нас в место одного сектора теперь больше производится в другом секторе? Оказывается, это плохо. Потому что весь современный экономический рост связан с ростом производительности труда. Рост производительности труда выше в торгуемом секторе. 

Экстерналии - то, что производится внутри фирм и приносит какую-то пользу для других фирм - гораздо больше в торгуемом секторе. Статически никакой проблемы не возникает. Но если мы посмотрим на протяжении нескольких лет, то оказывается, что в результате экономика замедляется, потому что торгуемый сектор важнее. Сейчас его модно называть инновационным сектором - имеется ввиду создание такой продукции, которая конкурентно способна на международном рынке, соответственно, это торгуемый товар.

Вот я и рассказал, что такое голландская болезнь. Голландская болезнь – это такое явление, которое состоит в подавлении торгуемого сектора за счет не торгуемого, когда повышаются цены на природные ресурсы. 

Какие нужно сделать здесь замечания? Во-первых, описали это впервые в Голландии. Но, во-первых, она не голландская, во-вторых, не болезнь. Не голландская, потом что, хотя это там появилось там впервые, это не проявилось. Не болезнь потому, что в Голландии ни каких долгосрочных последствий не наблюдалось. 

В других странах описаны отдельные случаи долгосрочных последствий подобного явления. Норвегию часто приводят в качестве примера успешной победы над своим ресурсным проклятием. Но, если приглядеться, то оказывается что не все в Норвегии было весело. В частности, за то время пока цены на нефть были высокими, доля экспорта в ВВП не изменилась, а доля нефтяного экспорта в структуре норвежского экспорта сильно выросла. 

Можно сказать, что нефтяной сектор вытеснил более хороший, более инновационный торгуемый сектор. При этом в Норвегии не произошло падения уровня жизни, не произошло никаких трагических последствий для демократии. В той же Нигерии, например, бывает, что резкое падение цен на нефть приводит к военным переворотам. В Норвегии это ничего не произошло, тем не менее, следы голландской болезни у них были. 

Естественно теперь спросить про нашего больного. Есть ли следы голландской болезни в России? И ответ будет сложный. Оснований для опасений несколько. Во-первых, были годы, когда очень быстро росла реальная зарплата в некоторых секторах. Но если у нас зарплата растет быстрее, чем производительность труда, то это значит, что ресурсы перетекают не к самым производительным факторам, а по какой-то другой причине. 

Есть работа, которая показывает то, как сильно были связаны изменения цен на нефть с удорожанием рубля относительно доллара. То есть тот механизм, о котором я рассказывал по ходу объяснения голландской болезни, очень хорошо работал. 

Есть и еще одно основание для опасений. Если мы посмотрим на график инвестиций в основной капитал российских компаний и среднюю цену на нефть, мы увидим, что, даже если эти графики не в точности соответствуют друг другу, они страшно похожи. Если мы подозреваем то, что экономика нашей страны в целом является ресурсозависимой, то этот график подсказывает, что должны быть какие-то опасения. Казалось бы, проблемы должны возникать. Но, если мы посмотрим на то, что происходит с секторами экономики - того эффекта нет. Резкого перетекания из торгового сектора в неторговый не происходит.

Далее можно сравнить структуру товарного экспорта в четырех переходных экономиках, (бывшие нефтяные социалистические страны – Россия, Казахстан, Азербайджан и "прочие страны с переходной экономикой").

Что здесь видно? Страны, у которых не было нефти, у них хороший, торгуемый сектор все время рос. У двух других стран с нефтью (у Азербайджана и Казахстана) за годы высоких цен на нефть, начиная с 2000 года, заметно, что доля топлива в экспорте повышается, а доля торгуемого сектора и обрабатывающих производств снижается. Если посмотреть на Россию, то можно заметить подобные слабые симптомы. Но нельзя сказать, что в период высоких цен на нефть наш высокотехнологический сектор был подавлен этими высокими ценами на нефть. То есть, он был подавлен, но в небольшой степени. У нас, можно сказать, голландская болезнь в легкой форме. 

Можно посмотреть и на структуру ВВП России. Из нее видно, что между 2002 и 2008 годом никаких особенных изменений не произошло. Если бы была голландская болезнь в тяжелой форме, то у нас все связанное с нефтью, с добычей полезных ископаемых, должно было бы вырасти, а все что связано с промышленностью должно было бы сократиться. Ничего такого не наблюдается.

Для тех, кто хочет вникнуть глубже в эту проблему, полезно посмотреть статью Натальи Волчковой и Девида Тарра 2005 года, в которой очень аккуратно пересчитаны доли промышленности с учетом тайных (в смысле плохо-учитываемых) статистик и трансфертов из одной отрасли в другую. Там доля сырьевого сектора резко увеличивается, но подавление производства в торгуемом секторе все равно не наблюдается.

Суммируя то, что у нас было до этого момента (мы говорили про механизм голландской болезни, посмотрели, что происходит в России), можно сказать, что следы и симптомы видны, но, если в это вникать глубже, то если это и было, то в легкой форме. 

Это может происходить по разным причинам. Возможно, мы просто не заметили в России перетока из сектора в сектор из-за ограниченного интервала наблюдения. Этого больного глубоко не изучали.

Еще одно объяснение (теоретическое), что у нас низкая мобильность факторов. В России, по сравнению с другими странами (даже аналогичного уровня развития), низкая мобильность факторов. Нам трудно переезжать из города в город. У нас с трудом перемещается капитал из отрасли в отрасль. Это лечит от голландской болезни.

По всей видимости, большую роль также играло то, что, как и в нашей аналогии, никакие уроки не проходят бесследно. То, что происходило в 70-е годы со странами, про которые я рассказывал, с нашей страной не происходило, потому что уроки были извлечены.

Мы привыкли, что если есть какие-то сверхдоходы, то их нужно сберегать. Сейчас в это трудно поверить, но большинство стран нефтяных экспортеров в 70-е годы за время высоких цен на нефть не уменьшили свой долг (как наша страна за последние 8 лет), а все время его увеличивали.

Идея такая: когда вы становитесь богаче, вы, во-первых, живете роскошнее, а, кроме того, у вас появляется мысль, что хорошая жизнь будет продолжаться долго. Соответственно, вы занимаете, поскольку верите, что будете производить так же много. Иными словами, вы верите, что цены на нефть будут такими же высокими, поэтому вы занимаете, рассчитывая отдать с этих будущих нефтедолларов. Как сказал мексиканский президент Лопес Портильо в 1979 году: "Наша единственная проблема – это изобилие".

В последние десятилетия все было гораздо лучше. Страны создавали стабилизационные фонды. В России это отчасти помогало временно влиять на курс рубля: когда правительство откладывает получаемые доллары, то тогда не так быстро меняется обменный курс. 

Кроме того, страны выплачивали долги. Наша страна оказалась пионером в плане выплаты долгов. Благодаря этому, к моменту, когда начался мировой финансовый кризис, мы подошли не только с большими валютными резервами, но и с самым низким долгом из развитых и развивающихся стран. С самым низким долгом из стран, у которых был долг. Во всяком случае, было выучено большое количество уроков. 

Допустим, мы ищем более серьезное объяснение того, почему так произошло. Почему, оказывается, что в стране могут быть природные ресурсы, а заканчивается это плохо. Нужно смотреть глубже макроэкономической политики. В конце концов, любая макроэкономическая политика – это выбор. Если министр финансов, президент делает какой-то сознательный выбор, если граждане выбирают какого-то плохого президента или назначен плохой министр финансов, это тоже следствие чего-то. Например, что в стране не очень удачная избирательная система или в стране неудачная система формирования власти. Соответственно, внимание экономистов во втором поколении изучения "ресурсного проклятья" обратилось, прежде всего, на институты.

Большая теория выглядит примерно так: политики, которые находятся у власти, заинтересованы в том, чтобы извлекать из своей власти ренту. Для тех, кто учился экономике (микроэкономике) это должно быть привычным. Дело даже не в том, что они хотят получать какие-то деньги от новых источников. Но они хотят поменьше работать, потому что всегда делать что-то хорошее в политике (бороться с коррупцией, строить дороги, делать реформу образования) - всегда требует больших усилий. 

Просто этого не делать (просто расслабляться) - это всегда лучше. Что-то хорошее получается, только если я что-то делаю. Но мне бы, без прочих соображений, лучше было бы вообще этого не делать. Если бы весь мир остался точно такой же, то моя власть нисколько бы не пошатнулась, моя популярность нисколько бы не изменилась, то я лучше бы не проводил реформы – предполагают экономисты. По-моему, предполагают очень естественно.

Хорошие политические системы работают так, что они обеспечивают политикам хорошие стимулы очень сильно работать. Идеальная политическая система, она работала бы так: из политика выжимается абсолютный максимум усилий. Население следит за ним круглые сутки, и если он на секунду отвлекается, если он на секунду отходит в сторону (я не говорю про то, что он ворует, если он просто даже какие-то свои минуты не посвящает упорному труду на условное благо нации), то тогда его сменяют на следующего. Выжимают максимум усилий. В этом нет ничего пионерского.

Например, если я – владелец фирмы, то я вполне естественно ожидаю от своих сотрудников, от менеджеров фирмы, что они будут работать изо всех сил. По идее, в таком же отношении находятся население страны и политик, который в этот момент находится у власти. Хорошо было бы выжимать из него максимум.

Но тот политик, у которого есть доступ к нефти (даже если он остается вечно честным), может этим пользоваться, чтобы успокаивать население. Представьте (все, о чем рассуждают экономисты - это большие упрощения), что население устраивает бунт только в случае, если в стране начинаются голод и мор. Если у меня есть нефть, то я на вырученные от продажи нефти средства покупаю какой-нибудь импорт, даю населению. Оно не умирает с голоду и его не волнует, что происходит со мной. А я, может, часть денег трачу на телевидение и могу летнюю Олимпиаду провести за Северным полярным кругом.

Если у меня нет нефти, то приходится крутиться гораздо сильнее. Может быть, я, вместо того чтобы сильнее крутиться, все свои небольшие сбережения потрачу на то, чтобы устроить какой-нибудь террор. Или чтобы защищать свой дворец (это страшное упрощение). Но вообще-то, в средней ситуации, если у меня есть дополнительные ресурсы, мне можно прилагать меньше усилий.

Возьмем страну, в которой были хорошие институты власти. Они заставляли политика работать, заставляли все время о чем-то заботиться, заставляли не воровать. В этот же момент у него появляются какой-то внешний ресурс. Цены на нефть повысились, у него вдруг появились дополнительные доходы. Не обязательно даже выросли цены на нефть. Может быть, какой-то другой дополнительный доход. Это может быть международная гуманитарная помощь. 

У меня появляется сразу два стимула. Во-первых, я могу теперь поменьше работать, а во-вторых, можно, пользуясь спокойствием населения, незаинтересованностью в том, чтобы я крутился как белка в колесе, попробовать разрушить само колесо. То есть в интересах политиков, оказывается, разрушать те институты, которые создают для него хорошие стимулы. Если население спокойно, то, может быть, мы потихоньку отменим выборы? Это я про Венесуэлу говорю. 

Если возвращаться от экономической науки к публицистике, Венесуэла не такой уж плохой пример. Мне кажется, что последние семь или восемь лет она служила некоторой границей в экономической политике для того, что происходило у нас. Президент Путин посмотрит, что делает президент Чавес, ужаснется, и останавливается за три шага до того, что делает президент Чавес. В каком-то смысле, это был для нас большой подарок. 

Но, в принципе, человек, который смотрит на Россию издалека (с учетом этой теории), он скажет, что конечно в России это наблюдалось (разрушение институтов).

Проблема с институтами состоит в том, что за них трудно ухватиться. Каким образом мы можем измерить качество выборов? В редчайших случаях мы можем указать на то, что выборы были совершенно нечестными. В редчайших случаях можно найти абсолютные доказательства чего-то. Что можно сделать? У нас есть какое-то ощущение. Мы можем сказать: «да», выборы стали не такими конкурентными, как были раньше. Но ухватить это трудно.

Экономисты могут, как это делают врачи, собрав консилиум, спросить экспертов-экономистов. Каждый эксперт поставит по шкале от одного до десяти оценку уровня демократии в некой стране. Ну, мы считаем, что даже если один эксперт какой-то ангажированный, но если мы возьмем 500 экспертов и если возьмем по ним среднее, то их ангажированность в среднем исчезнет, и оценка будет не смещенной. Но вот за это все ухватиться трудно.

Я хотел бы рассказать небольшой кусочек из нашей собственной работы с Сергеем Буреевым и Георгием Ангибуровым. Про один конкретный институт – свобода прессы. Кто-то склонен, чтобы согласиться рассказать, чем в принципе занимаются экономисты, когда говорят про новое поколение "ресурсного проклятья". 

Значит, первая вещь про свободу прессы, которая приходит в голову всем. Правда ли, что свобода прессы – это то же самое, что и демократия? Это абсолютно неправда. 

Вот оценка демократии в разных странах. Если посмотреть на свободу прессы, то видно, что есть корреляция: что чем меньше демократии, тем меньше свободы прессы. Но, в то же время видно, что разброс - огромный, есть страны, в которых полная диктатура и несвободная пресса. И, вот, страна Уганда, в которой одновременно военная диктатура и при этом свободная пресса. 

Есть страны, вроде Турции, в которой страшно конкурентная демократия. На выборах ожесточенно спорят политические противники, кто сколько проголосует, тот и выигрывает. Оппозиция сменяет правящую партию, и обратно. При этом на прессу огромное количество ограничений – и законодательных, и фактических.

Кто-то может сказать: "Отлично, вы сейчас измерите влияние цен на нефть и наличие запасов нефти на средства массовой информации? Чем это нам вообще поможет? Разве средства массовой информации имеют какое-то отношение к экономике?"

Во-первых, я уже сказал, что в этой работе мы говорили про средства массовой информации потому, что это тот институт, за который можно ухватиться. Он меняется относительно быстро. Например, если мы говорим про качество судов, это во многом характеристика стран, это меняется медленно, это меняется за десятилетия. 

Если мы посмотрим на оценки разовых изменений эффективности государственного управления и свободы прессы, то увидим, что взаимозависимость между эффективностью государственного управления в стране и свободой прессы гораздо выше в странах со свободой прессы и демократией. То же самое относится к контролю коррупции. Чем выше свобода прессы, тем выше контроль коррупции. То есть свобода прессы – это такой маленький специфический институт, который имеет огромную роль для экономического развития. 

В каком-то смысле это очень хороший объект для изучения. Повторяю, он меняется год от года, а мы можем наблюдать изменения. У нас изменились цены на нефть, можем посмотреть, что стало с этим институтом. С другой стороны, он все-таки играет какую-то экономическую роль. 

Почему СМИ как-то связаны с нефтью? Я выше рассказал теорию "второго поколения" (институциональную экономику "ресурсного проклятья"). Все дело в том, что наличие дополнительных ресурсов позволяет политиками бороться с теми институтами, которые создают для них хорошие стимулы, заставляют крутиться как белка в колесе.

Средства массовой информации могут участвовать в государственном управлении следующим образом (каждый раз оправдываюсь, когда речь идет про какую-то специфическую работу: мы стилизуем факты, придумываем маленькую модель). Вот эта маленькая теория здесь выглядит так, что у нас есть какой-то политик. Для простоты предположим, что он сам все решает в этой стране. У него есть какие-то подчиненные, есть какие-то СМИ. Ему нужно, чтобы эти подчиненные работали хорошо, ему нужно, чтоб они прилагали усилия. Он, может быть, выбирает правильные проекты, но ему нужно сделать так, чтобы эти проекты не были разворованы, чтобы все было сделано компетентно. Каким образом, он может за ними следить?

Если в этой стране есть свободная пресса, он может следить по публикациям в прессе, что пишут об этих чиновниках. Кажется, что эта история прямо высосана из пальца прямо до невозможности. Тем не менее, она не высосана из пальца, а взята из жизни. Таким образом, например, китайское правительство следило за тем как чиновники, губернаторы провинции боролись с эпидемией свиного гриппа. 

Китайским газетам было запрещено писать об эпидемии свиного гриппа, но The World Street Journal и The New York Times не было запрещено писать. Китайское руководство по публикациям следило за тем, что происходит у них в провинциях. Это создавало некоторые дополнительные стимулы губернаторам этих провинций. Потому что, конечно, если чиновники знали, что за ними следят, даже через The World Street Journal, то начинали лучше работать. 

Теперь - нефть. Если у нашего политика нет нефти, то ему нужно чтобы подчиненные работали хорошо. Ему нужно чтобы была какая-то информация о том, что они делают. И тогда, если он может влиять на свободу прессы, он, во всяком случае, ее не полностью подавляет. Если у него есть дополнительные доходы, то ему эта свобода прессы не особенно нужна. Потому что ему усилия чиновников не особенно нужны. А пусть чиновники все разворовывают. Граждане спокойны, потому что получают какую-то часть дохода от нефти. Соответственно наличие нефтяных доходов, оно искажает стимулы политика и ему позволяют, как я сказал, бороться с институтом, который был бы не нужен, если бы нефти не было. 

Конечно, эта история страшно стилизованная, но если мы посмотрим, например, на "азиатских тигров" (вот то, что происходило в Азии во многих диктаторских режимах во второй половине ХХ века), то там были как раз такие, довольно специфические, режимы. Которые с одной стороны были абсолютно неподотчетны населению. Их никто не избирал. В Южной Корее вообще были Генералы. В тоже время, многие из них совершенно не пытались подавить свободу слова. В Южной Корее, например, были даже свободные выборы в ничего не решающий парламент. 

Хотя это парламент ничего не решал, тот факт, что от него были свободные выборы, позволял диктатору получать некоторую информацию о том насколько успешно проходит его политика, и также, возможно, опираться на результаты выборов, когда он назначал подчиненных. Поэтому, возможно, ключевой разницей между "азиатскими тиграми" и странами, которые поступили к нам с диагнозом "ресурсное проклятие" (которые растратили свои огромные дополнительные бонусы на воды стагнации), в том, что у правителей одних стран не было возможности ничего не делать, а у других была возможность ничего не делать.

То, что я вам рассказывал - теория, в нашей работе большая часть занимает эмпирика. И, действительно, оказывается, что есть большая связь между наличием нефтяных резервов (особенно в те годы, когда цены на нефть высокие) и свободой прессы. Вот эта зависимость, которую я рассказал теоретически и предположил гипотетически, она в данных проявляется. Если мы смотрим при прочих равных (учитываем, что страны различаются по уровню демократии, что страны различаются по своим экономическим показателям, что страны различаются по своей континентальной принадлежности, по своим религиям) все равно оказывается, что есть такая закономерность.

Если у страны изначально был невысокий уровень демократии, а цены на нефть выросли, то свобода прессы там падает. В демократических странах такого эффекта нет. В Норвегии не сказывается на свободе прессы то, что происходит на мировом рынке нефти. Можно посмотреть на отдельные страны. Для Америки такой зависимости нет. Для Венесуэлы, Мексики, России, Ирана видна довольно четкая зависимость.

Я хочу сразу сказать, что есть некоторые хорошие новости в том, что ни какой Российской специфики, по всей видимости, в этом феномене не наблюдается. Если есть здесь какая-то проблема, то она может быть целиком отнесена к общему заболеванию "ресурсного проклятья".

Давайте посмотрим, что происходило с качеством государственного управления. Для этого используем оценки Мирового банка (только Мировому банку под силу такая скучнейшая и тщательная работа, как оценка качества государственного управления в разных странах). Вот три страны: Россия, Китай иНигерия. Видно, что за последние десять лет у нашей страны, у которой доходы от нефти составляют большой процент ВВП, никакого улучшения или прогресса в плане качества государственного правления совершенно не наблюдалось.

Тут я вот что хочу сказать: по большому количеству вопросов точек зрения столько же, сколько разных экономистов. Я вам рассказываю то, что я сам считаю более или менее общим мнением. Конечно, я не имею в виду, что наша статья о СМИ является выражением этого общего мнения, она является иллюстрацией этому общему мнению. Но надо сказать, что работ много, и это – острая тема. Из хороших важных работ, которые что-то из того что я сказал подвергают сомнению, я бы хотел обратить внимание на наличие следующих. 

Во-первых, есть целый цикл работ Майкла Росса от его статьи 2001 года до книги, напечатанной в прошлом году. Я ее еще не видел, но на его веб-сайте написано, что есть такая книга. И основной результат, который он получает, является следующим: наличие нефти снижает уровень демократии. 

Мы при написании работы про СМИ сравнивали те страны, в которых уровень демократии одинаковый. То есть этот эффект (нефть влияет на институты) - он наблюдается при заданном уровне демократии. А Росс считает, что если мы даже вообще будем измерять качество выборов в странах, у которых есть нефть (странах, у которых есть нефть, а цены на нефть выросли), то окажется, что в этих странах демократия хуже. 

Другой известный экономист (Майкл Росс – политолог, но эти работы написаны совершенно в одном ключе, т.е. по работе не скажешь что Майкл Росс – политолог, а это - экономист) Ромейн Васциарг, напротив, говорит, что, если мы более точно учтем прочие равные, если более точно учтем показатели нефтяной зависимости, то выясним, что нет такой зависимости.

Дэн Трейсман (тоже политолог), специалист по России и часто выступает в Москве, написал статью, в которой говорится, что повышение цен на нефть, возможно, снижает уровень демократии в стране. Но как раз в России – нет. Он делает численные оценки возможного влияния изменения цен на нефть на то, что происходит в стране с политическими институтами. И, оказывается, что для России это эффект может быть и положительным, но настолько он маленький, что о нем в реальной жизни не имеет смысла говорить.

Есть еще работы, которые говорят про то, что эффект от такого политического разрушения институтов может быть связан вовсе и не с нефтью. А буквально, что с любым бонусом. Авторы данных статей смотрят на муниципальное правительство в Бразилии, и оказывается, что те муниципалы, которые получили какой-то дополнительный бонус, у них там внутри начинается разрушение качества местных выборов.

Я не знаю, я могу здесь остановиться и перейти к заключению. Но могу также показать четыре слайда из своих предыдущих выступлений, которые говорят, чем вообще плохи плохие институты. 

Здесь хотелось бы поговорить про две проблемы. Мы все слышим, что институты ухудшаются. В чем беда? Одна вещь – это в том, что риски становятся больше. То есть относительная величина кризиса, если произойдет кризис в стране с плохими институтами, она в среднем, как показывают данные, будет больше. Ну и второе - развитие медленнее. Сейчас я покажу слайды, которые говорят о том, что я имею в виду.

Вот слайд 2007 года. В нем говорится (примерно из аналогичного анализа того что я рассказывал, но более прикладного), что институты ухудшаются – это значит, что мы имеем дело с большим риском. И, чтобы показать, что значит иметь дело с большим риском, мы с Сергеем Гуриевым сделали слайд. Мы не написали статью, для которой бы сделали этот слайд. Мы сделали слайд, а статью не написали. И даже сейчас не помним, почему мы его сделали.

Что здесь изображено? На этом слайде три периода в жизни одной страны – Чили. Вот это период – это демократическое правление президента Алессандри, вот - правительство Пиночета, вот последующие социалистические правительства. Видно, что в пиночетовской диктатуре большую часть лет темпы роста были выше, чем при любом демократическом правительстве. Но всего лишь два кризиса были такими глубокими, что все эти успехи всех этих лет полностью стерлись. Когда у нас есть страна с плохими институтами, в данном случае - с военной диктатурой, то может быть почти все годы они лучше, чем в стране с демократическими институтами. Но когда наступает кризис, тогда эта страна расплачивается сразу за все годы.

Другая проблема с плохими институтами – это то, что они сказываются на развитии на очень-очень длинном горизонте. Это любимый слайд специалистов по экономике развития. Хотя мне кажется, что его вообще на любой публичной лекции следует показывать. Две страны (Швеция и Аргентина), которые не участвовали во второй мировой войне. Две страны, которые начали ХХ век совершенно одинаково. Если мы посмотрим, чем все кончилось (чем кончился ХХ век), то увидим, что разница стала в 4 раза. При этом разница в темпах роста ежегодно, если мы возьмем тренд (как страна росла бы если бы она все столетие росла с одним темпом), была совсем маленькая. Здесь у Швеции чуть больше чем 2, а у Аргентины чуть ниже, чем 1 процент. Ну что такое разница между 2,2 и 0,9? Кажется, совершенно минимальная. Но за столетие эта разница развила эти страны по уровню жизни в 4 раза. Она, в сущности, развила их в разные миры. Страны, которые начинали вместе в числе самых развитых странах мира. Одна осталась там, другая стала развивающейся. 

Если посмотреть на этот график, взять и чуть-чуть увеличить один кусок, то видно, что у страны, даже у которой бездарно проводит целый век, у нее, в сущности, может быть период быстрого роста. Но просто у нее такие спады, что эти спады стирают весь положительный эффект от того, что до этого страна росла быстро. 11 лет, 10 лет подряд росла относительно быстрыми темпами. То есть, когда мы говорим, что плохие институты – это плохо, то это не значит, что можно прямо сегодня выйти на улицу и сразу их плохую работу увидеть. Если, например, милиция плохо работает, то это можно сразу увидеть. Но если институты (суды, институты выборов) работают плохо, то это, к сожалению, видно на протяжении только очень большого времени. Как показывает график, последствия могут быть огромными.

Я вам рассказал два основных объяснения собственного проклятия. Одно чисто макроэкономическое, оно не полностью удовлетворительное. Второе, с помощью институтов, когда мы пытаемся смотреть не только на то, что правительство делает, но и глубже. Какие у них стимулы делать то, что они делают. 

Если смотреть эту лекции только с точки зрения: что нам это все говорит о России? Что можно сказать? Что у нас голландская болезнь была в слабой форме. От этого совершенно не умирают. Даже непонятно: на много ли мы хуже живем от того, что у нас эта голландская болезнь? Но, у нас есть институциональные проблемы. И они в рамках общей закономерности. Т.е. наша страна действительно богата нефтью. У нас последствия того, что наличие природных ресурсов разрушительно сказывается на институтах, они, следует предположить из этой зависимости, значимые. Что мы наблюдаем за окнами? Я бы сказал, что не так-то легко на примере России эту общую закономерность опровергнуть.

Эту и другую информацию о РЭШ вы можете отыскать самостоятельно на канале РЭШ в YouTube, в SlideShare и на официальном сайте РЭШ.