В 1971 году, закончив свою контр-экспертизу по делу генерала Григоренко, по совету Леонида Плюща я пришел по полученному адресу на улице Кудрявской к Олегу Л. Молодой мужчина встретил меня приветливо (рекомендация самого Плюща!) и на просьбу отпечатать на машинке мой документ об экспертизе Григоренко ответил: «Старик, ну никак сейчас не можем. Сейчас печатаем Бердяева!».
Я ушел. Его слова были для меня очень серьезным аргументом, тогда за чтение и распространение Бердяева арестовывали сразу. А тут я со своими непонятными психиатрическими фантазиями…
Дома у меня своей пишущей машинки не было. Отец, научный работник, просил печатать его медицинские статьи знакомую машинистку. Туда я сунуться не мог, понимал: дама с ужасом откажет или сообщит прямо в КГБ. У любезного моего друга писателя Виктора Платоновича Некрасова машинки также не было.
Кто-то из близких знакомых предложил мне разместить свой документ у машинистки, работающей на дому. Я приехал по адресу, меня встретила величавая молодая девушка по имени Люба. Она спокойно согласилась напечатать мою антисоветчину. Сразу предупредила: «За эту работу денег не возьму». Спустя несколько дней мой заказ был выполнен. Я, молодой романтик, был счастлив: Виктор Платонович может ехать в Москву и отдать мой документ самому Андрею Сахарову!.
Вернувшись из Москвы, Виктор Платонович дал мне для прочтения здесь же, в его квартире, четыре своих рассказа, ранее мне неизвестных. Прочитав их, я немедленно спросил Некрасова: «Почему вы не отдаете их в самиздат?» Некрасов ответил: «Эх, дорогой мой, это ты по молодости такой смелый. А я помню другие, сталинские времена. Боюсь, не хочу на старости лет идти в тюрьму».
Это были действительно прелестные литературные вещицы, ироничные и одновременно горькие. И жестко антисоветские. На потрепанных машинописных листах с трудом читались некоторые буквы, там же была и рукописная авторская правка. Я предложил Некрасову сделать новые, аккуратные копии, посоветовав обратиться к знакомой машинистке, уже проверенной в деле Любе Середняк. Классик, так мы называли за глаза Некрасова, ответил: «Давай, вези к ней. И расплатись».
Забрать рассказы я не успел. Любу арестовали. Шел январь 1972 года, арестный для Украины январь. Во время методичного, детального обыска, отодвинув тяжелый диван, обнаружили заброшенную туда в сердцах Любой испорченную машинописную закладку с копировальными листами. Там были отпечатаны только две строчки, это был машинописный брак. Но из этих напечатанных строк было ясно: Люба печатала документ на тему судебно-психиатрической экспертизы. Ну, разумеется, были изъяты и рассказы Некрасова.
А Любе Середняк тогда было только 17 лет. Не удержалась, показала рассказы кому-то из подружек. Любу арестовали и содержали в камере внутренней тюрьмы КГБ на улице Владимирской. Где когда-то стоял языческий храм богини мести Ярыны, Эринии. Потом – НКВД, затем – гестапо. Наконец, КГБ. Люба держалась мужественно. В отличие от некоторых взрослых мужчин в соседних камерах. Тогда она была последовательницей учения Льва Толстого, вегетарианкой и непротивленкой. Пришлось кагебистам все эти месяцы готовить для нее отдельно вегетарианскую пищу. И готовили.
Судили нас вместе. В закрытом судебном заседании. Судья Дышель не отклонился от приказа свыше, Любе дали 1 год. Отбыла там же, во внутренней тюрьме КГБ. Встретился я со своей подельницей Любой, славной, храброй и уже замужней в 1982 году. Обнимались, целовались, вспоминали. Всё ещё в Советском Союзе, увы. Я познакомил её с Валерой Марченко, он тогда вернулся в Киев из казахстанской ссылки.
Уехала Люба. Не от своего прошлого. Уехала от той советской жестокой беспросветности. Живет в Нью-Йорке. Иногда, очень редко, звонит. Такая вот история.