Гостиничный номер в Ментоне утопает в цветочных узорах: в конце XIX века французские пансионы питали к ним известную слабость, английские денди – известное презрение. В дешевом парижском отеле смертельно больной Оскар Уайльд констатировал: «Эти обои и я сражаемся до конца; один из нас должен уйти». Возмутившие писателя шпалеры в цветочек видны на его посмертном снимке.
Есть что-то враждебное в этих мягких цветочных формах, обволакивающих кресла, стены, полы, балдахин над кроватью. Их душная барочная чрезмерность сгущается вокруг фигуры в центре, угрожая впитать и растворить. В противовес наступлению ковровой органики Бердслей вешает на стену гравюры любимого Мантеньи и обводит чёрной каймой. Так в расстроенных чувствах школьники проводят резкую чернильную линию по середине парты: это – моё, сюда – не лезь. Мантенья и несколько аксессуаров, которые Бердслей возит за собой в традиционных странствиях туберкулезника в поисках благоприятного климата, отражают отчаянные попытки привнести художественность в казенные номера. Так в Hotel Cosmopolitan в Ментоне появляются элегантный годвиновский секретер и этажерка. Мебель Эдварда Годвина, вдохновленная, как и рисунки Бердслея, японским искусством, считается неотъемлемым атрибутом артистического интерьера, для достижения необходимого эффекта её полагается набивать китайским фарфором, японскими веерами и папье-маше из слоновой кости. Бердслей предпочитает свои знаменитые позолоченные подсвечники: он всё ещё периодически шокирует репортёров рассказами о том, что даже днём работает при свечах, плотно зашторивая окна (такое сопротивление естественному освещению воспринимается как типичная декадентская поза).
Ряды книг и несезонные живые цветы – подарки дворянина и эстета Андрэ Рафаловича, который «приехал в Лондон, чтобы устроить салон, а преуспел в обустройстве салуна» (светские колкости Оскара Уайльда – неиссякаемый источник вдохновения). Над книгами стоят фотокарточки самого мецената и второго ключевого персонажа последних лет жизни Бердслея – одиозного викторианского издателя Леонарда Смиттерса. По совместительству Смиттерс – порнограф, букинист, собиратель редкостей и торговец томами, обтянутыми человеческой кожей. Он слывёт единственным человеком в Лондоне, который осмелится выпустить то, к чему другие боятся прикоснуться: после падения Оскара Уайльда у него печатаются писатели, художники и поэты, которых так или иначе ассоциируют с декадентским движением. В первую очередь, Обри Бердслей. Не в последнюю очередь, Оскар Уайльд после выхода из тюрьмы.
Или, вот, Оскар Уайльд. Не попал бы он на два года в тюрьму, не думаю, что написал бы «De Profundis». А ведь «De Profundis» - это не просто литература, это – слово, в самом высшем его понимании и слово это выстрадано.
— Гидон Кремер
Смиттерсу Бердслей оставит знаменитую записку «Умоляю, уничтожь все неприличные рисунки... Обри Бердслей, в своей предсмертной агонии». Благодаря здравомыслию издателя Лондон испытает второй бердслеевский бум в конце 1960-х. Тогда в рамках ретроспективы Бердслея музей Виктории и Альберта впервые покажет эротические иллюстрации к «Лисистрате», уничтожением которых Смиттерс так удачно пренебрёг.
Помимо Мантеньи, в комнате несколько рисунков самого художника. Больше никаких намёков на профессию нет: дендистский кодекс не позволяет выпячивать своё ремесло, денди – это фигура неограниченных средств и неограниченного досуга.
С удушающим цветочным декором контрастирует внешность самого Бердслея: опрятность, из-за которой его чаще принимали за клерка, чем за представителя викторианского креативного класса, гладкая чёлка вместо всклокоченной богемной шевелюры, твидовый строгий костюм. И в этой аккуратной, чистенькой фигуре денди одна деталь, одна случайность – «как стрела вылетает со сцены и пронзает меня». Художник непринуждённо забрасывает ногу на ногу, и этот прозаический жест натягивает брючную ткань. Проступает его худоба – скрытая просторной одеждой, обнажённая непреднамеренным жестом. Это – невыносимая худоба, жуткий миметизм драпировки и изможденной человеческой плоти, голая правда волокон. Когда она нацеливается на меня с фотографии, всё остальное – изящные предметы интерьера, рисунки, белый воротничок и манжеты – рассыпается в пыль. Последняя правда этой фотографии оголяется, и это – попытки художника отбить немного воздуха у мертвых цветов.
В этот день, 16 марта 1898 года, в комнате отеля Cosmopolitan в Ментоне умер Обри Бердслей.