Гегель, сам бывший протестантом, называл Реформацию смыслом истории новой эпохи.
<...>
Лютер и Кальвин сформулировали принципы достойного частного предпринимательства. Люди неравны, учили они, они рождаются неравными, но все они равны перед Божьей милостью и все обладают Божьим даром «сделать себя». Здесь, а не на небесах, им предоставлено право самореализации, здесь они, наделенные духом и разумом, вольны использовать свободу по собственному разумению. Лютер и Кальвин тоже говорили людям то, что они хотели услышать, но это были слова не об утопических вожделениях лентяев Кокейна и Скоробогатии, а призыв жить и богатеть достойно, не вопреки реальным человеческим качествам, а в соответствии с высоким предназначением человека!
Реформация не отказывалась от материи и не обращала ее во зло: материя несет на себе отпечаток божественности и по природе своей может быть благом. Кальвин не только не осуждал плоти, но считал земную деятельность, труд наипервейшей человеческой обязанностью и самым богоугодным делом. Разглагольствованиям о жизни духом и одним только духом (не от них ли такое количество юродивых?) он предпочитал дела, труд, подвижничество, полную самоотдачу в жизни как тела, так и разума. Возвращая человеку землю, реформаторы объявили трудолюбие (как и благочестие) свидетельством избранности. Наилучшее выполнение человеком своих обязанностей — единственная форма служения Богу. Пафос деятельности, развязывание деловой инициативы приобретали значение религиозного призвания вне зависимости от профессии. Важен не характер труда, а «пребывание в призвании своем».
Кальвин поощрял инициативу, деловитость, накопление материальных ценностей при единственном условии соблюдения категорического императива. Богатство рассматривалось не как средство достижения земных благ, а как знак божественной благодати. Власть общины над личностью рассматривалась как необходимость приучения «лодырей» к труду в их же интересах.
<...>
Протестантская этика создала новый тип предпринимателя и, в конечном итоге, новый тип личности, сыгравшей решительную роль в экономическом перевороте Западного мира: личности деятельной, дисциплинированной, ответственной, чувствительной к несвободе и лжи. Показательно, что европейские страны, принявшие реформу, особенно германские государства, Швейцария, Нидерланды, Англия, в экономическом отношении оказались далеко впереди сохранивших католичество.
Можно сказать, что главное различие Византии и Женены, приведшее к двум культурам — Востока и Запада,— именно в разном отношении к материи: утопическом на Востоке и прагматическом на Западе. <...>
Христианина-протестанта готовили к суровым испытаниям, выполнению обязательств, дисциплине тела и духа, ему внушали, что героизм — не в рыцарских подвигах и не и безрассудной храбрости на полях брани, а в каждодневном, терпеливом труде, в активности, свободе, мученичестве внутренней борьбы, православного — вопреки всему, что он знал и видел вокруг себя — утешали побасенками о высотах его духа и внушали ему пренебрежение к плоти и земле.
Западные свободы принесло отнюдь не Просвещение, а протестантская церковь».
Это — И. И. Гарин, из книги «Кальвин».
А вот — из его же «Неизвестного Толстого»:
«Гениальность и святость несовместимы: чем ближе человек приближается к святому, чем слабее бушуют страсти, чем явственней открываются небеса, тем ближе к витие и судье. К судье, выносящему приговоры…
В ужасающие минуты разочарования «балаганным дедом» я задаюсь вопросом: не поступит ли с ним время, как он поступил с Шекспиром? Ни у кого нет сомнений в будущности Достоевского или Джойса, но что скажут изощренные потомки о сусальных примитивах яснополянского Саваофа?
Знаете, что они скажут?! Они, живущие в V веке от рождества Толстого, скажут: это было очередное пришествие Христа!
<...>
Да, в его личности действительно было нечто чудовищно разросшееся, всеобъемлющее, бесконечное. Не человек — символ человечества.
Эта чрезмерность была во всем: в неутоляемой исповедальности, в самооговоре, в стремлении понять непостижимость, в самоусовершенствовании, в количестве прочитанных книг и приходящих в голову мыслей, в одержимости, в непоследовательности, в поношении, в раскаянии…
<...>
Самоотречением полна мудрость. Сократ запрещал записывать свои речи, Антисфен и Диоген отказались от всего, Шекспир относился с «уверенным пренебрежением» к тому, что писал, Гоголь сжег Мертвые души, Толстой предал анафеме Войну и Мир…
<...>
Толстой реставрировал истинного Христа — творца наднациональной и бескорыстной религии, очеловечивающей человека, религии, не знающей ни границ, ни форм, ни церквей».
Наконец, «Многоликий Достоевский» того же автора:
«Жуткий вопрос: почему моя родина столь богата искалеченными писателями? Почему Пушкина и Лермонтова убили, Гоголь сошел с ума, Гаршин бросился в лестничный пролет, Николай Успенский спился, Толстому любящая страна присылала веревки с петлей, Достоевский...
Достоевскому жгли сердце страдания народа, но он искренне любил трон, корону, царизм. Он был охвачен стремлением поднять униженных и оскорбленных, восстановить человечность падших, но слишком хорошо знал человеческий мир. Он хотел быть врачевателем, а был больным...
<...>
По-видимому, Достоевский держался даже мнения, что духовное просветление, обретение даров благодати без опыта греха и зла вообще невозможно.
<...>
Достоевский потому и ДОСТОЕВСКИЙ, что при всем своем преклонении перед логикой — иррационален и противоречив. Разум — только часть души, даже не большая часть. Отличительная особенность Достоевского — именно в большей доле внутреннего человека с его волей, подсознательными побуждениями, русским иррационализмом.
<...>
Если у России есть духовный символ, то это — Достоевский. Как говорил Н. А. Бердяев, «по Достоевскому люди Запада узнают Россию». Достоевский — символ духовного величия нации и ее болезни, буйства и смирения, гениальности и юродства, безмерности и истерии.
<...>
Вот еще одна загадка: экстатическая приверженность Толстого к непротивлению и непоследовательные метания Достоевского от зла в человеке к божественному добру — не свидетельства ли их... растерянности? Пророки, не знавшие, что делать?.. Так и не на шедшие спасения? Не оттого ли один укрылся в непротивление, другой спрятался за Христа?
Это типично: Чернышевские знают, что делать, Достоевские и Толстые — нет...».
Это — те три книги И. И. Гарина, что я чудом нашел.
А вот «Загадочный Гоголь» его же — не могу достать!
Нет пророков в своем отечестве. Тем более — признанных при жизни. Известность И. И. Гарина до его уровня явно не дотягивает.
Профессор, доктор физматнаук, лауреат Государственной премии СССР, физик с мировым именем, работающий сейчас на стыке материаловедения и медицины, Игорь Исаакович Папиров — в другой своей жизни Игорь Иванович Гарин, автор великолепной публицистики, философ и литературовед.
Я спросил его, когда он успел столько написать. Секрет прост: 3 страницы в день, а пишет он последние 35 лет: сначала — в стол, теперь — издает и старое, и новое.
Он ни в чем не нуждается, у него европейский уровень дохода, его чрезвычайно уважают за рубежом, а практически полное отсутствие положенной славы компенсируется замечательной женой и прекрасными детьми-внуками.
И. И. Гарин — [почти] вне политики (насколько это возможно в наше время), а придя ко мне на мою предвыборную встречу с избирателями (я о нем тогда еще не знал), не рискнул меня отвлекать знакомством с его персоной.
Книжный бум 90-х прошел, и сегодня он считается трудночитаемым. Этого — не понимаю. Кальвина, Толстого и Достоевского — всех троих от него — я проглотил за 4 дня (включая и перечитку самого Достоевского, на которого снова подсел).
Через пару десятилетий на него будут ссылаться так же, как сейчас на классиков. Когда я узнал из инета, что это — наш современник, более того — из моего Харькова, да еще и крупнейший физик, был несказанно удивлен. Почитайте Гарина и — почитайте. При его жизни. Удивившись со мной вместе.