Вспомнилось, как зимой 2010 меня водворили в карцер. В это маленькое помещение было запрещено передавать продуктовые и вещевые передачи, питаться можно было лишь баландой - кукурузной кашей, перловкой и сечкой, густо сдобренными комбижиром. А ещё, конечно, тюремным хлебом - кирпичиком пепельного цвета; из мякиша этого продукта, если его сжать рукой, текла вода. Любые предметы, кроме минимального набора - ложки, кружки, полотенца и зубной щётки с пастой, были запрещены. В том числе и книги. Хотя, даже если бы их и разрешили, в том полумраке читать не было никакой физической возможности. Но хуже всего было совсем не это.
В тот период меня посетил адвокат. Она посетовала, что жутко замёрзла за время пребывания в следственных кабинетах. А я сказал, что в карцере ещё холоднее. Не знаю какой там точно была температура воздуха. На этаже висел градусник, но он был намеренно сломан сотрудниками - всегда показывал нужные +19.
Чтоб не замёрзнуть, приходилось постоянно двигаться, что в камере размером примерно два на два метра было довольно проблематично. Особенно, когда содержатся в ней двое. Безнадежность, физически давившую атмосферу, дополняло отсутствие окна. То есть номинально оно присутствовало, но проем почти полностью закрывал лист железа с крохотными просверленными отверстиями. Свет через них не поступал, а вот воздух с улицы и, соответственно, стужа, проходили легко.
Тёплую одежду нам не разрешали, куртку выдавали только на время прогулки. Все мои первые поездки на судебные заседания происходили из карцера. Конечно, о полноценном участии в процессе, или ходя бы просто адекватном восприятии происходящего, речи не шло. Но даже эти поездки были мне за радость. Во-первых, если успел в воронке занять удачное место, то, пока едешь, можно посмотреть на город через окошко. Обычные, казалось бы, пейзажи приятно разбавляли липкую серость тюремного однообразия. Во-вторых, в суде можно было спать на лавке, а куртку никто не забирал.
На сборном отделении, тех, кого доставили из карцера, держат отдельно от остальных заключённых. Усталость от безделья и постоянного движения в карцере и стресс от заседания однажды привели к тому, что возвращаясь с суда и ожидая, пока разведут по камерам, я уснул в боксике на полу. К счастью, полы перед этим подмели и вымыли, ведь обычно они представляют собой самую настоящую помойку. Но всё равно, судя по удивлённым глазам прапорщика, который будил меня, чтобы отвести обратно в карцер, зрелище было ещё то. Я был весь в пыли и, наверное, напоминал бездомного, но на тот момент мне было совершенно безразлично. Главное, что можно было натянуть на голову капюшон и, забывшись, заснуть.
В самом карцере сон тоже был самым счастливым временем. После подъема, по распорядку, нары пристёгивались специальным замком к стене и открывались только с 21.30 до 5.30. Тогда же выдавали матрас и одеяло. Обычно дня через три ты знал всю биографию соседа, и убить время болтовнёй с ним уже не удавалось. И мы оба с нетерпением ждали отбоя. Часы были запрещены даже в обычных камерах, не то, что здесь. Время отсчитывали по раздаче пищи. Баланду выдавали примерно в 6 утра, в полдень и 6 вечера.
В одном из карцеров я встретил особенно интересного собеседника. Дед-азербайджанец отбывал свой десятый срок и сидел в комфортабельной, на сколько это возможно по местным меркам, камере. В карцер он отправился потому, что в их помещении нашли коноплю и он, как "смотрящий", взял ответственность за запрещённое вещество на себя.
Впервые он попал за решётку в 1980 во время московской олимпиады и исколесил этапами множество советских тюрем и лагерей. Я не помню его настоящего имени, все называли его Рамзес. Старый каторжанин почему-то проникся ко мне сочувствием. Не знаю была ли тому причиной суть предъявленного мне обвинения и конфронтация с милицией, под пресс которой я попал, или же тот факт, что следователь, фабриковавший моё дело, был армянином по национальности. Рамзес вызывал "своего" опера и просил после карцера забрать меня к нему в камеру, но тот отказал - дескать, что у Рамзеса слишком комфортно, а меня начальство требует "уработать".
Холод пронизывал каждую клетку моего тела, порой казалось, что кровь скоро застынет и прекратит свой ток. Я до того замерзал, что даже перед сном не снимал одежды. Мой сосед переносил испытание стужей гораздо успешнее. Под ключицами у него были набиты две свастики и надпись - "Проснись Адольф, менты х**ют". Меня это очень позабавило, я попросил разъяснить суть данной татуировки. Как и ожидал, она не имела никакой политической подоплёки. Свастика в тюрьме имеет значение "отрицалова" власти администрации. Отсылка к Адольфу была, по словам Рамзеса, сделана исходя из соображения, что вся красная (коммунистическая) власть его боялась и, если бы тот победил, то "менты не допускали бы больше беспредела". Он поведал мне, что в советские годы лагерная администрация хотела вывезти его в больницу и срезать кожу с татуировкой, лишь по счастливой случайности ему удалось избежать данной процедуры. Также он рассказывал, что особо рьяным нарушителям режима татуировки тогда срезали без наркоза.
На второй день он порвал своё одеяло и объяснил мне, что половинки следует намотать на тело под одежду. Дважды в день - по подъему и отбою - в карцере проводится обыск. Спрятать что-либо в таком маленьком помещении нереально, но личный осмотр проводили простым прохлопыванием карманов и обнаружить одеяло действительно не могли несколько дней. Тогда днём было чуть легче - завернувшись в одеяло можно спать сидя на стуле. Лампочка, спрятанная в вентиляции, под потолком, была столь слабой, что её тусклый свет не позволял даже дежурному разглядеть через глазок, что мы нарушаем режим с помощью запрещённых половинок одеяла. Забрали у нас его лишь через 3 или 4 дня лишь потому, что нас посетила комиссия, а при обыске заставили раздеться.
В одном из следующих карцеров я заснул на полу и простудился. Сказалось огнестрельное ранение и операция, в результате чего я потерял пол-лёгкого. Тюремный врач пришёл лишь через день и сообщил, что я не болен, а симулирую. Меж тем болезнь была столь сильна, что по ночам я не мог нормально дышать и большую часть времени, отведённого на сон, просто крутился, лёжа на нарах.
Пронизывающий холод - неотъемлемое явление для украинских тюрем. Снежинками, летящими в камеру сквозь щели и облачками пара от дыхания никого из арестантов не удивишь. И вечная мерзлота покрывает причудливыми узорами окна там, где они есть. Как говорил один оперативник, с которым мне довелось тут встретиться, майор Щербаков, выражая общие взгляды своего ведомства на условия содержания заключённых: "В тюрьме летом должно быть жарко, зимой - холодно, и всегда - голодно".